А наутро мать долго рассматривала врученную ей сыном пятидесятирублевку, потом сидела просто так, забыв, что давно держит зеленоватую бумажку, а очнувшись, положила деньги на кухне под клеенку, будто ощутив исходящую от них нечисть. Про себя она решила, что долг отдаст через несколько дней, словно за это время исчезнет исходящий от денег запах опасности и бесчестья. Вот пусть пропитаются духом кухонного стола, породнятся с этим жильем, и, может, тогда у нее появится право тратить их…
Последнее время мать стала замечать, что с Николаем что-то творится: он не всегда мог сообразить, что ответить, иногда плачущим голосом разговаривал с кем-то, она входила в комнату, но там, конечно же, никого, кроме него, не было. Но глаза Николая, она это хорошо видела, были глазами затравленного человека.
Когда на следующий день Николай пришел домой пьяным, в перепачканной одежде, мать решила почистить его брюки и случайно обнаружила в них пачку десяток. Деньги она не тронула и брюки, не вычистив, положила на место, чтобы сын не догадался, что она знает о его тайне. А сама, едва дождавшись, пока Николай выйдет из дому, собралась и пошла к участковому.
— К тебе пришла, Михалыч, — сказала тихо и скорбно.
— Вижу, — участковый был сверстником Николая. Когда-то они вместе гоняли мяч во дворе, бегали на танцы, но потом дороги их разошлись, и теперь, случайно встречаясь иногда, они поглядывали усмешливо и настороженно, словно чувствуя друг в друге противника. — В чем дело, Нина Петровна?
— В Николае дело, в чем же еще…
— Так, — проговорил участковый удовлетворенно, будто и не ожидал иного… — Слушаю.
— За помощью пришла… Неладно с Николаем.
— Знаю, — сказал участковый.
— Что знаешь? — насторожилась мать.
— Дружков его знаю, дела с ними имею… С самим сталкиваться не приходилось, повода не было, но думаю, за этим дело не станет.
— Ты вот что, Михалыч, — забеспокоилась мать, — ты не торопись со своими выводами нехорошими, не торопись. — Она посмотрела в его молодое, с мелковатыми чертами лицо, на котором сейчас боролись строгость и растерянность. Участковый не знал, с чем пришла мать, вдруг расскажет о грехах Коляша, попросит дело замять… — Ты вот его новых дружков знаешь, а мне не сказал. А ведь мы оба за Николая отвечать должны… Я как мать, а ты по долгу службы. Чую, беда близко, — вздохнула женщина. — Мается он будто… Не работает… Выпивать стал… Жена ушла от него…
— Слышал. Он так и не нашел ее?
— Коли б она была дома — все бы по-другому шло. Он же без нее места себе не находит…
— А когда вместе были, Любаша себе места не находила! — сказал участковый. — Сам слышал, как похвалялся в пивной… Кто-то спросил его, не будет ли жена пилить, когда вернется… Знаете, что он ответил? Пятки, говорит, мне будет она лизать лишь за то, что вообще домой приду.
— Может, и говорил, — согласилась женщина. — А когда приходил, так сам готов был ей пятки лизать. Среди дружков он, конечно, горазд покуражиться, а без нее вот пропадет… Я чего пришла к тебе… Вызвал бы ты его, постращал маленько, карточку б на него для виду завел какую, а?
— На него уже есть карточка. Настоящая. Не для виду, — со злым наслаждением произнес участковый, и было в его голосе такое, что мать поняла: немало ее сын досадил своему бывшему дружку. — Был он у нас, — продолжал участковый. — Беседовали мы с ним.
— И что же?
— Хиханьки-хаханьки, а у самого глаза бегают… Где-то он уже нашкодил, дело ясное. Вот и мечется, боится. А водки надерется — хорохорится. Звонил мне как-то, спрашивал — не хочу ли повышение по службе получить… Могу, говорит, помочь…
— Что же делать-то… Хоть бы Любаша нашлась, он поугомонился бы, успокоился…
— А что Любаша? — участковый встал, прошелся по кабинету, четко печатая шаг, одернул китель, снова сел. — Ведь он измывался над ней.
— Было, — покорно согласилась женщина. — А и любил он ее… Бывало, задержится она где в очереди или сына из сада забирать пойдет, так Николай бегает-бегает по комнате, а потом картуз на голову и за ней. Вернутся веселые оба, смеются, с дитем тешатся…
— Думаете, тосковал по ней? Спешил помочь сумки домой тащить? — нервно усмехнулся участковый. — Боялся, что остановится на улице с кем-нибудь словом перекинуться. Он ведь не мужем ей был, а хозяином. И вдруг самая нужная вещь уходит… Вот и бесится, что не по его вышло.
— Ты вот что, — строго проговорила женщина, — ты все это на суде скажешь, когда он будет, суд-то… А пока человека спасать надо. Не убийца все-таки, не злодей… А слабости, они хоть у кого есть… У тебя, что ли, их нету? Ну любил он ее не так, как положено… А как положено? Прошел бы год, второй, и все было бы как надо… Может, по линии милиции Любашу-то разыскать? А?
— А зачем ее разыскивать? Зачем человеку жизнь портить? — протянул участковый с улыбкой. — Ей зачем жизнь портить? Ну найдем мы ее, поедет он за ней, привезет вместе с сыном… А дальше? Девка не дура, видит, что он… ну, что он? Одеться может видно, знает, какие штиблеты носить до обеда, какие после… И все. Зачем он ей? Лодырь. Пьяница. Дебошир.
— Без отца рос, — вздохнула женщина. — Ты вот штиблетами его попрекнул, а он, пока школу не кончил, и не знал, что такое штиблеты, я у сапожников обноски покупала… Они соберут на свалке, починят, почистят и таким, как я, за трояк продают… — Женщина, не сдерживаясь, заплакала.
— Ладно, Нина Петровна, договорились, — решился участковый. — Вызовем его повесткой по всей строгости и продуем мозги как следует. Сегодня же все сделаем.
— Вот за это спасибо, вот это разговор у нас с тобой по делу. — Она поплотнее затянула теплый платок, застегнула верхнюю пуговицу пальто. Оно было такого неопределенного цвета, что участковый невольно подумал — не покупает ли она себе и одежду у старьевщиков?
— А ведь хороший парень был! — воскликнул он. — Веселый, заводной, всегда для друзей все что угодно сделает!
— Он и сейчас для друзей что угодно сделает, — печально сказала мать. — Только вот друзья у него того… Не больно… Другие у него нынче друзья, и нужды у них другие… Так я надеюсь, Михалыч, не подведи старуху. Нехорошо старух-то подводить, — она грустно улыбнулась.
* * *Вынув повестку из почтового ящика, Николай долго рассматривал ее, вчитывался в трафаретные предупреждения, примечания, указания. И все яснее понимал — надо бежать. Если вызывают повесткой, рассуждал Николай, то дело еще не настолько срочное, чтобы выпрыгивать в окно, во всяком случае, есть время до завтрашнего утра. Пронюхали все-таки… Неужели стенки? Или Сухов… Прибегли к повестке… Значит, знают немного. Но есть у них подозрения, конечно, есть. А раз так, то бежать просто необходимо.
И, укладывая в сумку бритву, складной нож, прочую мелочь, Николай неожиданно осознал — побег ему нравится. В душе словно отпустило, и, зная, что будет дорога, смена мест и людей, он ощутил душевный подъем и чуть было не прозевал момент, когда вернулась мать. Когда она опять вышла куда-то, Николай быстро осмотрел все тайнички и, найдя под клеенкой знакомую пятидесятирублевку, сунул ее в карман. Извини, мамаша, но что делать.
Он вырвал из тетрадки листок бумаги и быстро написал несколько строк… «Эхма! Дела необыкновенной срочности и важности вынуждают меня на несколько дней, а может быть недель, покинуть родной дом. Буду писать, буду звонить. Ты уж не имей на меня зуб, ладно? Денежку под клеенкой с твоего позволения взял. Сама понимаешь — дорога. Обязуюсь вернуть с процентами. Твой непутевый».
— Вот такушки, — проговорил он с печальной улыбкой. И, посмотрев на записку со стороны, почувствовал себя уже в дороге, и уже мелькали перед его глазами станции, города и люди.
По улице он шел легко и пружинисто, улыбка блуждала на его губах, ноги, обтянутые джинсами, были сильны и надежны, желтый свитер плотно прилегал к груди, а распахнутая куртка позволяла всем убедиться в том, что медная пряжка на широком поясе идет и джинсам, и свитеру, и ему самому.
— Вот такушки, — громко сказал Николай, когда поезд дернулся и знакомые крыши домов поплыли, поплыли назад, в прошлое. Он быстро познакомился с двумя девушками, которые ехали с ним в одном купе, рассказал, что он студент-заочник, едет сдавать какие-то экзамены, что фамилия его не то Петров, не то Иванов, а глубокой ночью, когда девушки робко намекнули, что пора, дескать, спать, он вдруг понял, что все эти часы тянул время, оттягивая момент, когда ему придется лечь на полку и закрыть глаза. И убедиться, что опять под тихое бульканье пузырьков поднимется к нему из глубины белое спокойное лицо…
Почти всю ночь простоял Николай у окна, рассматривая себя в черном стекле. На остановках он выходил из вагона, прогуливался по пустынным гулким перронам, вдыхая знакомые запахи вокзалов. Поезд трогался, он уже на ходу впрыгивал в вагон и, не обращая внимания на ворчание проводницы, опять шел к своему окну. И лишь к утру понял, куда едет.