«Когда бьют часы, Андрей Ефимыч откидывается на спинку кресла и закрывает глаза, чтобы немножко подумать».
«Тяжелая голова склоняется к книге, он кладет под лицо руки, чтобы мягче было, и думает:
– Я служу вредному делу «…» Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла…»
Какое значение имеет то обстоятельство, что мысли доктора о. бессмертии или необходимом социальном зле приходят к нему в то время, когда он кладет под лицо руки или откидывается на спинку кресла, или что в это время бьют часы?
Гончаров, мастер художественного предмета, тоже использовал вещные детали при изображении мысли. Размышления Обломова в восьмой главе первой части романа сопровождаются такими внешними подробностями: «Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою. Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки совести язвили его, как иглы, и он всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упреков, найти виноватого вне себя и на него обратить жало их. Но на кого? - Это все… Захар! - прошептал он.
Вспомнил он подробности сцены с Захаром, и лицо его вспыхнуло целым пожаром стыда. «…» Он вздыхал, проклинал себя, ворочался с боку на бок, искал виноватого и не находил. «…» «Отчего я такой, - почти со слезами спросил себя Обломов и спрятал опять голову под одеяло «…».
Жесты, движения героя - прямой результат его размышлений, их продолжение. Жест подчеркивает оттенок мысли. В примере из «Палаты № 6» такой связи нет. Жест самостоятелен, уравнен в правах со всем остальным.
Мир духа в чеховской прозе в каждый момент изображенной жизни не отделён от своей материальной оболочки, слит с нею. В самые сложные и острые моменты
157
жизни духа внимание повествователя равно распределено между внутренним и внешним. Внутреннее не может быть отвлечено от внешне-предметного, причем от вещей в их непредвиденном разнообразии и сиюминутном состоянии.
Толстой, как и Гончаров, подчиняет предметный мир целям изображения чувства и мысли. Нить мыслей героини в конце «Анны Карениной» постоянно рвется вторжением окружающих предметов. «Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и самая смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за то унижение, до которого она спустилась. «Я умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?» И не отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала читать вывески. «Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не любит Вронского. Будет стыдно, больно, но я все скажу ей. Она любит меня, и я последую ее совету. Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов, калачи» (ч. 7-я, гл. XXVIII). Но читатель не ощущает разрывов, ибо предметы даны для того, чтобы оттенить сложность переживания. Они - отражение духовной жизни Анны; это не сами вещи, но те отсветы этой жизни, которые лежат на них.
«Все его внимание, - писал о Толстом Н. Страхов, - устремлено на душу человеческую. У него редки, кратки и неполны описания обстановки, костюмов, словом- всей внешней стороны жизни; но зато нигде не упущено впечатление и влияние, производимое этою внешнею стороною на душу людей, а главное место занимает их внутренняя жизнь, для которой внешняя служит только поводом или неполным выражением. «…» Какие бы огромные и важные события ни происходили на сцене «…», ничто не отвлекает поэта, а вместе с ним и читателя от пристального вглядывания во внутренний мир отдельных лиц» 1б.
Рассуждения чеховского профессора в «Скучной истории» о науке, театре, литературе, чувстве личной свободы, университетском образовании, «общей идее» по16 Н. Страхов. Критические статьи, т. 1. Об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом (1862-1885). Изд. 5-е. Киев, 1908, стр. 195.
158
стоянно перемежаются мыслями о Леще с кашей или о горничной, «говорливой и смешливой старушке», о рас ходах, которые «не становятся меньше оттого, что мы часто говорим о них», и т. п. Мысли философского плана в повествовании никак особо не выделены, они идут «под ряд» с рассуждениями бытовыми. Между прочим, это тотчас заметила современная критика и поставила в вину автору. «Мысли автора «Записок» заняты совершенными мелочами» 17, - писал Ю. Николаев. Рассказ сразу был сопоставлен со «Смертью Ивана Ильича» Толстого18, и, в частности, именно в роли и месте «мелочей» критика видела разницу в способе изображения у этих писателей. «Толстой отмечает, например, всякие мелочи в отноше ниях Ивана Ильича к окружающим, к жене, к дочери и т. д., - писал тот же критик, - и г. Чехов старается де лать то же, но выходит совсем не то. У Толстого эти ме лочи дают смысл всему рассказу, у г. Чехова они реши тельно бессмысленны и ненужны» 19.
Когда Толстой прерывает течение событий для размышлений героя, то прекращается и сиюминутный контакт героя с предметным миром; на целые страницы повествователь отступает от изображения его жестов, поз, перемещений в пространстве. Описание мысли у Толстого стремится к замкнутости в сфере духа; оно устремлено к своему смысловому центру.
В чеховской прозе поток мысли не стремится к непрерывности. Он дискретен; изображение мира духа постоянно перебивается знаками другого ряда - мира вещей.
Забегая вперед, в другой уровень художественной системы, отметим, что этот перебив логического развития мысли уничтожает устремленность мысли к своему разрешению. Каждый новый дискретный отрезок не продолжает прежнего и сам заканчивается «ничем». Такое по17 Ю. Николаев. «Ю. H. Говоруха-Отрок». Очерки современной беллетристики. - «Московские ведомости», 1889, 14 декабря, № 345. 18 В. Буренин. Критические очерки. - «Новое время», 1889, 10 ноября, № 4922; Аристархов «А. И. Введенский». Журнальные отголоски. - «Русские ведомости», 1889, 4 декабря, № 335; Дм. Струнин. Выдающийся литературный тип. - «Русское богатство», 1890, № 4, стр. 106-125. 19 Ю. Николаев. «Ю. Н. Говоруха-Отрок». Очерки современной беллетристики.
159
строение играет важную роль в создании адогматической модели мира с ее отсутствием конечных, завершенных выводов в сфере идей (см. гл. VI).
Изображенная мысль в чеховской прозе всегда оправлена в вещную оболочку. Это вещное окружение - самого различного свойства; оно столь же неисчерпаемо, как сам предметный мир.
В «Даме с собачкой» герой «думает и мечтает» об Анне Сергеевне «под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок». Герой «Учителя словесности» думает о своей любви, лежа на диване. «Ему было неудобно лежать. Он подложил руки под голову и задрал левую ногу на спинку дивана. Стало удобнее».
Во второй главе «Дуэли» Лаевский должен принять важное решение. Его размышления перебиваются двумя бытовыми эпизодами - приходом чиновника с бумагами, а потом обедом.
Но. и в промежутках, когда ничто не мешает, герой не освобожден от «вещности». Так, повествователь сообщает, что думая о Петербурге, Лаевский грызет ногти; мысли о том, что «продолжать такую жизнь «…» - это подлость и жестокость, перед которой все мелко и ничтожно», - пришли Лаевскому в голову тогда, когда он садился на диван, а о смерти мужа Надежды Федоровны он вспомнил, уже лежа на диване. Далее ход его размышлений сопровождается такими аксессуарами: «Придя к себе в кабинет, он минут пять ходил из угла в угол, искоса поглядывая на сапоги, потом сел на диван и пробормотал:
– Бежать, бежать! Выяснить отношения и бежать! «…»
Обвинять человека в том, что он полюбил или разлюбил, это глупо, - убеждал он себя, лежа и задирая ноги, чтобы надеть сапоги. - Любовь и ненависть не в нашей власти. «…» Затем он встал и, отыскав свою фуражку, отправился к своему сослуживцу Шешковскому…»
В рассказе «Неприятность» мысли доктора перемежаются предметными картинами, весьма разнообразными. Сначала размышления доктора прерывает веселая сценка с утятами, подавившимися кишкой. Затем в поле его зрения попадает кухарка: «Далеко около забора в кружевной тени, какую бросали на траву молодые липы, бродила кухарка Дарья и собирала щавель для зеленых щей… Слышались голоса…»
160
Далее размышления доктора происходят во время приемки больных: он вскрывает «на багровой руке два гнойника», делает «одной бабе операцию в глазу» и т. п. После окончания работы, «придя к себе на квартиру, он лёг в кабинете на диван, лицом к спинке, и стал думать таким образом…»
«Доктора позвали обедать… Он съел несколько ложек щей и, вставши из-за стола, опять лёг на диван. «Что же теперь делать? - продолжал он думать. - Надо возможно скорее…»
«Часа через три после обеда доктор шел к пруду купаться и думал: «А не поступить ли мне так…»
«Что ж, превосходно! - подумал он, полезая в воду и глядя, как от него убегали стаи мелких золотистых карасиков».
«Как глупо! - думал он, сидя в шарабане и потом играя у воинского начальника в винт…»