- А если, допустим, пятую или шестую?
- Нет. Они не станут тратить время на эти формальности. Они и так слишком долго ждали. Слушайте главное. Примерно через год вы сумеете создать схему строго научного объяснения действия препарата, вы дадите им гарантию.
- Стоп. Хоту сколько лет?
- Никто не знает.
- Как? Но ведь у него должны быть какие то документы, официальная дата рождения.
- Последняя официальная дата - тысяча девятьсот тридцать пятый. Но документы врут. Он мог родиться сто, двести, триста лет назад и проживет еще столько же.
- Макс, вы же врач, разумный человек. Неужели вы верите тому, что говорите?
- Достаточно взять у него анализ крови.
- И обнаружить, что в жилах его течет клюквенный сок? - Соня едва сдерживала нервный смех.
- У меня нет времени и сил объяснять вам то, что вы все равно очень скоро узнаете сами. Хот другой.
Не совсем человек. Я хотя бы предупредил вас, меня не предупреждал никто, мне пришлось пережить шок. Потом я, конечно, привык, нашел для себя какие то приблизительные объяснения, ну, просто, чтобы не свихнуться. Семь лет я был его придворным врачом.
Соня впервые взглянула прямо в глаза Максу и удивилась. Не было в них ни тени безумия. Только тоска и усталость.
- Хорошо, Макс, я готова принять вашу логику. Но вы забыли одну деталь. Когда Хот излагал мне свои планы, речь шла о том, что сначала я должна ввести препарат себе, а потом ему.
- Именно так вы и сделаете.
- Я могу умереть, вам это не приходило в голову?
- Нет, Соня, вы от вливания не умрете.
- Интересно. Стало быть, вы поняли принцип действия?
- Невозможно понять, это не для разума, это скорее из области чувств. Меня бы вливание убило. И Хота убьет. Кстати, Кольта тоже убьет, учтите это, на всякий случай. А вы, Соня, будете жить, очень долго, невероятно долго.
- Спасибо, - Соня усмехнулась, - не уверена, хочу ли я этого. Но все таки какое то объяснение должно быть. Приблизительное. Чтобы не свихнуться.
- Оно есть. Перечитайте записи профессора Свешникова. Займитесь нейропептидами.
Они вышли из кофейни. Небо расчистилось, выглянуло солнце.
- Макс, нейропептиды были открыты в конце шестидесятых двадцатого века. Свешников не мог знать о них.
- Не важно. Он выявил биохимический эквивалент эмоций, он назвал это ДДФН. Доказательство для Фомы неверующего. Материальное, биологическое подтверждение первичности Духа.
- Макс, я не помню этого. Я почти наизусть знаю записи Михаила Владимировича, но этого не помню, - тихо заметила Соня.
- Отправляйтесь домой, - сказал Макс, - включите телефоны, позвоните Зубову, скажите, что готовы лететь в Вуду Шамбальск, готовы работать. Там, в степи, ничего не бойтесь, но будьте внимательны и осторожны. Запомните имя. Дассам. Никогда не произносите его вслух, не пытайтесь искать этого человека. Он сам вас найдет и поможет. Каким бы странным он вам ни показался, знайте: ему можно доверять, он на вашей стороне. Все, Соня, я свяжусь с вами, мы поговорим подробней.
- Макс, где вы остановились? Я провожу вас до метро или лучше давайте поймаю для вас машину.
- Соня, идите домой. Скажите Зубову о жучках, пусть его люди снимут.
Макс обнял ее, сухо поцеловал в щеку, отпрянул, побежал через перекресток.
Это был оживленный и опасный перекресток, без светофора. Машины ехали с трех сторон. Но в воскресенье утром движение было не особенно активным. Макс добежал до середины, встал, чтобы пропустить поток, оглянулся на Соню, помахал рукой. Краем глаза она заметила, как тронулся с места бежевый «Форд Фокус», припаркованный на противоположной стороне, у ограды торгового центра. Он поехал слишком быстро и не прямо, а как то наискосок, крутым зигзагом.
Взвизгнули тормоза, несколько других машин отчаянно загудели. Макс метнулся в сторону и вдруг полетел. Мгновение он парил в воздухе, в метре от земли, и упал с глухим тяжелым стуком. «Форд» умчался на невозможной скорости. Соня успела увидеть, что номера его густо замазаны грязью.
Глава третья
Москва, 1921
Когда Михаил Владимирович вошел в палату, больной сел, спустил босые ноги на пол, приветливо заулыбался ему, крепко пожал руку, подмигнул.
- Что то вы давно не навещали меня, дорогой профессор. Я уж соскучился. Только от одного вашего присутствия боль стихает. Вот что значит настоящий доктор, целитель.
- Вам больно? Где именно?
- Ну, нет, это я, конечно, преувеличил. Уже не больно, только щекотно, будто какие то насекомые там ползают, - он пошевелил рукой, и толстые его пальцы на мгновение стали похожи на извивающихся червей.
«Каков актер, - восхищенно подумал профессор, - сколько разных личин у него в запасе».
- Щекотно, это хорошо. Стало быть, идет заживление, ткани восстанавливаются. Вы лягте, расслабьтесь. Ну, что ж, все замечательно. Сегодня можно снимать швы, и завтра, пожалуй, я вас выпишу.
- Да уж, пора. Почти неделю тут у вас валяюсь. Непозволительная роскошь.
- Разве роскошь? Необходимость. Ну ка, язык покажите. Шире рот откройте и повернитесь к свету. А а!
- А а!
Звук получился глубокий, на басовой ноте. Язык вывалился до подбородка.
- Вот молодец. Хотя, конечно, никакой вы не молодец. Горло у вас нехорошее, гланды воспаленные. А язык - извольте сами посмотреть, - профессор протянул ему зеркало, - видите, серо желтый, будто мхом зарос. Теперь представьте, такая же дрянь у вас вдоль пищевода, по всей слизистой.
Коба рассматривал себя довольно долго, прятал и опять высовывал язык, щурился, двигал бровями, наконец отложил зеркало.
- Стало быть, по языку можно судить о внутренностях? Любопытно, а у вас там что, доктор? Разрешите взглянуть?
- Извольте, - Михаил Владимирович усмехнулся и показал Сталину язык.
- Чистый, розовый, - констатировал он с некоторой завистью, - ну и как вам это удается?
- Умеренность во всем, еще древние знали.
- Хотите сказать, я неумерен? Жру, пью, курю много?
- М м. К тому же сквернословите совершенно свински.
- Это что, тоже влияет?
- А вы думаете, нет?
Коба расхохотался, хлопнул Михаила Владимировича по коленке.
- Не по нашему, не по марксистски рассуждаете, профессор.
- Разве у Маркса написано, что сквернословить полезно для здоровья?
Новый взрыв хохота, добродушное покачивание головой, мигание глазом, совсем дружеское, свойское. Поманив профессора пальцем, Сталин горячо дохнул ему в ухо и прошептал:
- А х… его знает, чего там у него написано. Вы лучше с Ильичем об этом поговорите, он «Капитал» наизусть шпарит.
Дыхание показалось огненным. Михаил Владимирович слегка отстранился, тронул кончиками пальцев лоб Кобы.
- У вас жара нет?
- Нет, нет, не беспокойтесь, я уже здоров и готов к дальнейшей борьбе за великое дело освобождения трудящихся.
- Освобождения от чего, простите?
- Ну, профессор, это уж совсем нехорошо, не знать азбучных истин. Разве вам неизвестно, что мы освободили людей от неравенства, от эксплуатации и власти денег?
- Возможно, вы мечтали освободить человека, но освободили зверя в человеке.
- А если я скажу вам, что именно зверя мы мечтали освободить? Неужели вы не понимаете, что он, зверь, единственная реальность, единственная нелицемерная правда о человеке?
- О каждом человеке? И о вас тоже?
- Обо мне? - Усы слегка задрожали, губы растянулись, но затем лицо застыло, отяжелело, отекло, даже нос стал толще, и никакого следа улыбки не осталось.
Повисла неприятная пауза, и чтобы чем то занять себя, Михаил Владимирович принялся рассматривать книги на тумбочке у кровати.
В. Стомак. «Заболевания желудочно кишечного тракта»; К. Салье. «Острые отравления, классификация ядов»; «Неврология» Штрюмпеля; тонкая брошюра Осипова «Сифилис и мозг».
Сталин держал паузу. Как всякий талантливый актер, он знал толк в паузах, умел молчать весьма выразительно.
- Увлекаетесь медициной? - спросил профессор и поднял закладку, выпавшую из «Острых отравлений».
Это была четвертушка канцелярского бланка, энергично изрисованная, сплошь покрытая причудливым орнаментом. Спирали, окружности, какие то штучки вроде лепестков или капель, в них неразборчиво вписаны слова. Михаил Владимирович успел заметить несколько раз повторенное слово «Учитель» с заглавной буквы, рядом «ТФ» и еще странный знак, похожий на перевернутый скрипичный ключ.
- Кто предупрежден, тот вооружен, - сказал Сталин.
- Вооружен против кого?
- Да хотя бы против вас, врачей.
- Зачем?
- На всякий случай. Ну вот, скажите, доктор, неужели ни разу не заползало к вам в душу искушение? Допустим, больной вам совсем не симпатичен. Плохой человек, глупый, подлый. Лежит он перед вами на столе, голый, спит крепким сном. Все его потроха наружу, и ножичек острый у вас в руке. Дрогнет рука чуть чуть, и никто ничего не заподозрит. А, доктор? Ведь бывало?
- Интересный вопрос, - Михаил Владимирович опустился на стул возле койки. - Мне приходилось лечить и оперировать разных людей. Далеко не каждый был мне лично симпатичен. Глупость я особенным пороком не считаю. Подлость? Да, пожалуй. Но даже самый отъявленный злодей мне куда симпатичней смерти. Я хорошо знаком с этой дамой и никогда на ее стороне играть не стану.