– У вас один мастер, так? – спросила я.
Жан-Клод кивнул.
Ашер просто смотрел на меня.
– И куда же она делась? – спросила я, – Несравненно-Самые-Прекрасные-Из-Всех?
Ашер издал резкий звук, который должен был обозначать смех. Он прижал пальцы к изуродованной половине своего лица, растягивая кожу, сдвигая ее вниз, так, что стало видно бледно-розовую обратную сторону века.
Он подчеркивал шрамы, превращая лицо в уродливую маску.
– Ты считаешь, я прекрасен, Анита?
Он отпустил кожу, и все вернулось на свои места, упруго, по-своему совершенно.
Я смотрела на него.
– Что ты хочешь, чтобы я сказала, Ашер?
– Я хочу, чтобы ты ужаснулась. Я хочу видеть на твоем лице то же, что вижу на всех лицах последние двести лет – отвращение, насмешку, ужас.
– Сожалею, – сказала я.
Он повернулся, выставляя шрамы на свет. Он словно обладал врожденным чувством и знал, что свет делает с ранами, знал, как лягут тени. Годы тренировок, полагаю.
Я просто смотрела на него. Я встретила взгляд его светлых, совершенных глаз, через волны тонких золотых волос, смотрела на полноту его губ. Я пожала плечами.
– Что тут скажешь? Я большой поклонник волос и глаз, а у тебя отличные волосы и потрясающие глаза.
Ашер упал обратно на сиденье. Он сверлил нас взглядом, и в его глазах была ярость. Такая ужасающая ярость, что это пугало меня.
– Вот! – сказал он, – вот! Ты боишься меня. Я вижу это, чую, чувствую на вкус.
Он улыбнулся, довольный собой, отчасти торжествуя.
– Скажи ему, что тебя пугает, ma petite.
Я посмотрела на Жан-Клода, и снова перевела взгляд на Ашера.
– Не шрамы, Ашер. Страшна твоя ненависть.
Он скользнул вперед, и я невольно заметила, что его волосы окутали его лицо, закрывая его. Это было похоже на давнюю привычку, жест комфорта.
– Да, моя ненависть страшна. Она ужасающа. И запомни, Анита Блейк, что вся эта ненависть – для тебя и твоего мастера.
Я знала, что он имел в виду Жан-Клода, но не могла уже спорить относительно титулов, хотя иногда мне и хотелось.
– Ненависть делает уродливыми нас всех, – сказала я.
Он зашипел на меня, и в этом не было уже ничего человеческого.
Я одарила его усталым скучным взглядом.
– Остынь, Ашер. Все это мы уже видели-слышали. Если хочешь поиграть в большого-плохого-вампира, встань в очередь.
Он сорвал плащ резким яростным движением. Темно-коричневый пиджак тоже оказался на сиденье. Он повернул голову, так что я могла видеть, что шрамы спускались по его шее и скрывались под воротником белой рубашки. Он начал расстегивать рубашку.
Я взглянула на Жан-Клода. Его лицо было бесстрастным, почти безмятежным. Я была сама по себе. Что еще нового?
– Не могу сказать, что мне не льстит предложение, но я обычно не разрешаю мужчине раздеваться на первом же свидании.
Он зарычал на меня. На свет показалась обнаженная грудь, рубашка все еще была заправлена в брюки. Шрамы струились по его плоти, будто кто-то провел линию, разделяющую его тело пополам. Одна половина – бледная и совершенная, другая – безобразная. Они были более осторожны с его лицом и шеей. Но явно не церемонились с его телом. Шрамы были глубокие, а кожа так изуродована, что уже не казалась настоящей.
Шрамы покрывали его живот и скрывались под брюками.
Я смотрела, потому что он хотел этого. Когда мы, наконец, встретились глазами, у меня не осталось слов. Я испытала на себе святую воду после укуса вампира. Очищение, как это называют. Еще одно название – пытка.
Я ползала, сыпала проклятьями, меня рвало. Я не могла представить себе боль, и то, как он выжил после нее.
Его широко открытые глаза были свирепы и страшны.
– Шрамы есть и дальше, до самого низа, – сказал он.
У меня перед глазами появились образы, которых я старалась не допускать.