Если геометрия, как и алгебра, скоро останавливается при своих отвлеченных, чисто рассудочных предметах у своей границы, то в других науках синтетический метод уже с самого начала обнаруживает себя недостаточным, всего же недостаточнее он в философии. Относительно определения и разделения это уже обнаружено; здесь следовало бы говорить только о теоремах и доказательствах, но независимо от того, что само доказательство уже требует определений и разделений и предполагает их, самое положение их относительно теорем вообще неудовлетворительно. Это положение особенно достопримечательно в опытных науках, напр., в физике, если им хотят придать форму синтетических наук. Этот прием состоит в том, что рефлексивные определения отдельных сил или иных внутренних и существенных форм, которые вытекают из способа анализировать опыт, и которые могут быть оправданы, лишь как результаты, ставятся во главе, дабы образовать собою общие основы, затем применяемые к единичному и обнаруживаемые в нем. Так как эти общие основы не имеют для себя никакой опоры, то их приходится принимать пока произвольно; но лишь при выводе из них следствий замечают, что последние составляют настоящее основание этих основ. Так называемое объяснение и доказательство содержащегося в теоремах конкретного оказывается отчасти тожесловием, отчасти искажением истинного отношения; отчасти же это искажение приводило к тому, чтобы прикрыть заблуждение познания, односторонне понимавшего опыт, единственно из которого оно могло почерпнуть свои простые определения и основоположения, и тем самым устранить основанное на опыте опровержение, обнаружив, что оно в данном случае принимало и оценяло опыт не в его конкретной полноте, а лишь как пример и притом с его благоприятной для гипотез и теорий стороны. В этом подчинении конкретного опыта предположенным определениям основа теории затемняется и показывается лишь со стороны, подтверждающей теорию; равно, как вообще тем самым становится крайне затруднительным рассматривать конкретные восприятия беспристрастно для себя. Лишь сделав совершенно обратным весь ход познания, мы сообщаем целому правильное отношение, при коем можно обозреть связь основания и следствия и правильность преобразования восприятия в мысли. Одна из главных трудностей при изучении таких наук состоит поэтому в том, чтобы проникнуть в них; этого можно достигнуть лишь путем слепого принятия предположений и запечатления в памяти без возможности образования некоторого понятия, часто даже едва ли определенного представления, по большей же мере смутного образа фантазии, определений признаваемых сил, материй и их гипо{191}тетических фигур, направлений и вращений. Если же потребовать для принятия и оценки гипотез выяснения из необходимости и понятия, то оказывается невозможным двигаться далее начала.
О неправильности приложения синтетического метода к строго аналитическим наукам был уже повод говорить выше. Вольф распространил это приложение на всевозможные роды знаний, отнесенных им к философии и математике, – знаний, которые отчасти имеют совершенно аналитическую природу, отчасти же носят характер совершенно случайный и чисто ремесленный. Контраст между таким легко усвояемым, по природе своей неспособным ни к какой строгой и научной обработке материалом и натянутыми научными изворотами по поводу его и его внешнею оболочкою уже сам по себе показал нескладность такого приложения и лишил последнее кредита[9]. Но веры в пригодность и существенность этого метода для придания научной строгости философии это злоупотребление им не могло уничтожить; пример изложения Спинозою его философии еще долго выдавался за образец. Однако в действительности Кант и Якоби опровергли весь способ действия прежней метафизики, а с тем вместе и ее метод. Кант по-своему показал относительно содержания этой метафизики, что через строгое доказательство оно приводит к антиномиям, характер которых был впрочем разъяснен в соответствующем месте; но о самой природе этого доказательства, которое связано с некоторым конечным содержанием, он не рефлектировал; между тем одно должно падать вместе с другим. В своих Начальных основаниях естествознания он сам дал пример обработки некоторой науки, которую он таким путем думал сделать философскою, как науку рефлексии и по ее методу. Если Кант нападал на прежнюю метафизику более с точки зрения ее содержания, то Якоби производил это нападение преимущественно со стороны способа ее доказательств; он самым ясным и глубоким образом выделил пункт, в коем вся {192}суть дела, а именно, что такой метод доказательства связан совершенно с кругом оцепенелой неподвижности конечного, свобода же, т.е. понятие, и тем самым все, что истинно, лежит вне его и для него недостижимо. По выводу Канта своеобразное содержание метафизики приводит к противоречиям, и недостаточность этого познания состоит в его субъективности, по выводу же Якоби метод и вся природа самого этого познания имеют дело лишь со связью условности и зависимости и потому оказываются несоответствующими тому, что есть в себе и для себя и абсолютно истинно. Действительно, так как принцип философии есть бесконечное свободное понятие, и все ее содержание покоится единственно на этом понятии, то к нему неприменим метод чуждой понятию конечности. Синтез и опосредование этого метода приводят только к противоположной свободе необходимости, именно к некоторому тожеству зависимого, которое лишь в себе, все равно, понимается ли оно, как внутреннее или как внешнее, и в котором то, что составляет его реальность, различенное и осуществленное, остается только самостоятельно различным и потому конечным. Таким образом, самое это тожество тут не осуществляется и остается лишь внутренним или иначе лишь внешним, так как его определенное содержание ему дано; с обеих точек зрения оно есть нечто отвлеченное и имеет реальную сторону не в нем самом, а потому не положено, как в себе и для себя определенное тожество; понятие, в котором единственно вся суть дела, и которое есть бесконечное в себе и для себя, исключено тем самым из этого познания.
Таким образом в синтетическом познании идея достигает своей цели лишь в той мере, в какой понятие по своим моментам тожества и по реальным определениям или иначе по общности и частным различениям, – далее также как тожество, которое есть связь и зависимость различного – становится для понятия. Но этот его предмет ему не соответствует, ибо понятие не становится единством себя с самим собою в своем предмете или в своей реальности; в необходимости состоит его тожество для него, но в этом тожестве заключается не сама определенность, а некоторый внешний ей, т.е. не понятием определяемый материал, в коем понятие не познает само себя. Таким образом понятие вообще определено не для себя и не в себе и для себя вместе в своем единстве. Поэтому идея не достигает еще в этом познании истины вследствие несоответствия предмета субъективному понятию. Но сфера необходимости есть высшее обострение бытия и рефлексии; она сама в себе и для себя переходит в свободу понятия, внутреннее тожество переходит в свое обнаружение, которое есть понятие, как понятие. Как совершается этот переход из сферы необходимости в понятие в себе, было указано при рассмотрении сказанной сферы, равно как он был изображен, как генезис понятия, в начале этой книги. Здесь необходимость занимает такое положение, при коем она есть реальность или предмет понятия, равно как и понятие, в которое оно переходит, есть теперь предмет понятия. Но са{193}мый переход остается тем же. Он и здесь есть понятие в себе и лежит еще вне познания в нашей рефлексии, т.е. есть еще ее внутренняя необходимость. Лишь результат есть для него. Идея, поскольку понятие теперь определено, как в себе и для себя, для себя есть практическая идея, действие.
В. Идея добра
Поскольку понятие, которое есть свой собственный предмет, определено в себе и для себя, субъект определяет себя, как единичное. Как субъективное, он опять-таки имеет предположение некоторого сущего в себе инобытия; он есть побуждение реализовать себя, цель, которая хочет через себя саму дать себе объективность в объективном мире и выполнить себя. В теоретической идее субъективное понятие, как общее, в себе и для себя лишенное определения, противостоит объективному миру, из коего оно почерпает себе определенное содержание и выполнение. В практической же идее оно, как действительное, противостоит действительному; но уверенность в себе, присущая субъекту в его определенном в себе и для себя бытии, есть уверенность в свой действительности и не-действительности мира; для субъекта уничтожено инобытие мира, не только как отвлеченная общность, но и в его единичности и в определениях его единичности. Объективность присвоивается здесь субъектом самому себе; его определенность внутри себя есть объективное, ибо оно есть общность, которая равным образом совершенно определена; бывший ранее того объективным мир есть, напротив, еще нечто положенное, нечто непосредственно разнообразно определенное, но именно потому что оно непосредственно определено, оно лишено единства понятия внутри себя и для себя уничтожено.