– Здоров будь и ты, старый товарищ! – ласково кивнув головою, ответил Сулима.
– Каким тебя ветром к нам занесло? Ты, я вижу, в королевскую епанчу нарядился.
– Что же, друже! Епанча не кожа, можно ее и с плеч содрать, если прикажешь.
– А зачем мне тебе приказывать? У нас и своих довольно, – полушутливо, полусерьезно отрезал атаман. – Служи королю да получай жалованье, если только его тебе станут платить, а мы сами себе послужим: всякому свое. Мы нынче столько за один налет у турок выудили, сколько вам у вашего короля и в десять лет не выслужить. Так, что ли, Павлюга? – обратился он к своему товарищу.
Тот с самодовольною улыбкою кивнул головой в знак согласия и опять принялся за трубку.
Тимош с жадным любопытством взглянул на некрасивого казака. Так вот он, Павлюк Баюн, или Полурус, о котором он наслышался столько всяких рассказов. Вот он, этот богатырь, которому нипочем согнуть подкову, вырвать из земли дерево с корнем или кожу с мясом из бока у разъяренного быка! Тимош даже немного попятился было к выходу.
– А это что за хлопец? – спросил Сулима, кивнув головой на Тимоша.
– Гей, Тимош! Ты что же прячешься? – засмеялся Ганжа, подведя упиравшегося мальчика к атаману. – Это, братику, будущий вояка, сын Хмельницкого Богдана; отец его отпустил с нами.
– Неправда это, неправда, неправда! – почти с рыданием крикнул мальчик, закрыв лицо руками.
– Фу, цур тебя возьми! – с досадою крикнул Ганжа, – разве я вру, что ли? С ума ты спятил?
– Неправда, диду! Не сердись, диду! Обманул я тебя, – рыдал мальчик, упав на колени.
Пан атаман и Баюн разинули рты от удивления и молча смотрели, что будет дальше.
– Казни меня, пан атаман! – вскрикнул мальчик. – Я солгал, я обманул старого доброго дида; я и Богу солгал! Повесь меня, я не стою ничего больше!
Сулима улыбнулся.
– Ну, если всех таких хлопцев за их грехи вешать, то, пожалуй, и веревок не хватит, – заметил он.
Саженный богатырь встал со своего места, тихо подошел к мальчику и осторожно приподнял его с полу. В маленьких карих глазах его засветилось столько ласки и доброты, некрасивое лицо так оживилось, что Тимош невольно приободрился и даже осмелился взглянуть на страшного казака. В громадной фигуре Павлюка вместе с непомерной силой уживалась почти женская мягкость и любовь ко всему слабому, беззащитному. Несмотря на свои боевые подвиги, Павлюк мог заинтересоваться упавшей из гнезда птичкой, мог бережно укачивать дитя в люльке и растить щенят, котят, за что ему немало доставалось в Сечи от других казаков.
– Полно, сынку! – утешал он Тимоша, посадив его к себе на колени и гладя его по голове своею мощною рукою. – Не убивайся, а расскажи лучше, в чем дело. Нет такого греха на свете, которого нельзя было бы простить.
Тимош, удерживая рыдания, рассказал, как он обманул Ганжу и уехал с ним помимо воли отца. Павлюк с задумчивою улыбкою слушал горячую речь мальчика, а Ганжа сердито нахмурился и немилосердно теребил свой чуб.
– Ишь ведь, бисов сын! Будет мне теперь от пана сотника за твои проказы! Куда я теперь с тобою денусь? Да еще, чего доброго, он и сам сюда нагрянет за нами. Тогда, пожалуй, и дело наше из-за тебя не выгорит.
Быстрый, проницательный взор Сулимы, как молния, скользнул по добродушному лицу Ганжи и снова потупился.
Павлюк поднял Тимоша, как перышко, на руку, подошел к старику, потрепал его по плечу и сказал:
– Ну, полно, друже! Не сердись на хлопца. Видишь, он и то сам не свой. Бываем и мы грешны с тобой, старина, хотя нам Бог и больше разума дал, чем ему.
Ганжа смущенно почесал чуб: ему вспомнились слова сотника, укорявшего его в детском упрямстве, и он ласковее глянул на Тимоша, протягивавшего к нему руки со смущенной улыбкой.