И тот играл.
Может, думал, что и схватили его на берегу только затем, чтобы потешил игрой
капудан-пашу? И, пожалуй, надеялся, что его отпустят к папе и маме? «Хорошо
играешь, малыш, — сказал Джафер-бег, — и как жаль тебя продавать! Но что я
бедный раб всемогущественного и милосердного аллаха, могу поделать?» И он даже
заплакал от растроганности и безысходности. Сказано же: кого волк схватит, того
уже в лес не пустит.
_______________
* А с п р а — денежная единица.
Джафер-бег продал маленького Георгиса за пятьдесят дукатов богатой вдове
Феррох-хатун из Маниссы. Добрая женщина не только уплатила бешеные деньги за
ничтожного греческого мальчугана, она не жалела денег на самых дорогих учителей;
и за пять лет Ибрагим (ибо теперь его так звали) словно заново родился на свет.
Не узнал бы его уже никто с маленького острова Парги.
Повезло даже в несчастье. Ему повезло и еще раз: шах-заде Сулейман
услышал однажды на улице, как Ибрагим играл на виоле. Небесная игра!
Феррох-хатун плакала горькими слезами, расставаясь со своим воспитанником. Воля
шах-заде для нее была превыше любви к Ибрагиму. Шестнадцатилетний шах-заде купил
себе семнадцатилетнего раба редкостных способностей, знаний и достоинств. Не мог
жить без Ибрагима. Назвал его силяхтаром — оруженосцем. Ибрагим платил Сулейману
преданностью, любовью и благоговением. Не довольствовался словами, взглядами,
готовностью служить во всем. Доходил уже и до невероятного. Обрезал Сулейману
ногти над серебряной тарелочкой и хранил их в розовой воде, как драгоценнейшую
реликвию. Сулейман сочинял стихи про Ибрагима. Называл его макбул — милый,
мергуб — желанный, махбуб — любимый. Часто спал с ним в одной комнате, забывая о
красавицах из своего маленького гарема. Заставил Ибрагима завести собственный
гарем. Пока из одних рабынь. Женщины тоже любили Ибрагима. Он был любовником
пылким и утонченным, как все греки. Греком оставался, несмотря ни на что. С
Сулейманом они читали Аристотеля по-гречески. Спорили о Платоне и Сократе, тоже
по-гречески. Когда в Стамбуле Ибрагим познакомился с богатым венецианским купцом
Луиджи Грити, то первый их разговор велся опять-таки по-гречески. Внебрачный сын
венецианского сенатора Андреа Грити, на десять лет старше Ибрагима, человек
невероятного богатства, Луиджи повел себя с Ибрагимом как с братом. За кипрским
вином неторопливо велись беседы о поэзии, об Александре Македонском и Ганнибале,
об исламском мудрословии. Грити учился в университетах Вены и Падуи, Ибрагим —
только у безымянных улемов*. Один родился в роскоши, другой происходил из
вековечных голодранцев. Но кто бы заметил различие между ними? К тому же, будучи
и старше, и богаче, и могущественнее, и образованнее, хозяин дома уступал
младшему, незнатному, рабу, наконец, даже в языке! Не удивлялся только Ибрагим.
Ибо знал то, что знал и Грити. О смертельном недуге султана Селима. И о том, что
Сулейман единственный наследник престола. А также о том, что он, Ибрагим, душа и
сердце Сулеймана.
_______________
* У л е м — мусульманский ученый.
Все-таки жизнь легка и прекрасна. На третий день после провозглашения
Сулеймана султаном Ибрагим получил пост смотрителя султанских покоев и звание
великого сокольничего. Ему был предназначен двор на Ат-Мейдане, возле античной
цистерны Бинбир-дирек. От Ат-Мейдана через ипподром до Айя-Софии и серая Топкапы
совсем близко. Султан хотел, чтобы его любимчик был всегда рядом.