Я провалилась куда-то. На мгновение стало темно – и вдруг что-то белое ослепило. Снег. Повсюду. Только что выпавший, неутоптанный, белейший. Подняла глаза. Трамвай одиноко стоит на путях. Припорошен, но видно, что ни в кабине, ни в салоне – ни души. В нескольких метрах впереди, чуть справа, еле волочит ноги мужчина. Он в тулупе, валенках, шапке-ушанке. Вдруг покачнулся – и упал. Замертво. Я почему-то знаю, что прохожий не пьян, что это не сердце, что он действительно упал и умер на моих глазах. Только что. Где я? Боже мой, где я?!
Холодно, дико холодно. Ни пальцев рук, ни пальцев ног не чую. И я страшно, зверски, смертельно хочу есть, умираю от голода. Ничто, кроме мыслей о еде, не заботит. Хотя бы корочку хлеба. Желудок режет будто ножом. От боли хочется согнуться пополам.
Начинаю ощущать больше. Я в теле мальчика. В теле Государя, когда он был пацаном. Мне, то есть ему, двенадцать лет. Но где это? Когда это?! Не понимаю.
Впереди, меж двух домов, метрах в ста от меня, мужчина везет огромные сани. На них что-то длинное, белое. Приглядываюсь. Тело. Человеческое тело, завернутое в простыню. В районе шеи простыню закрепляет бечевка.
Да что же это за место?! Один умер прямо на дороге, другой везет труп. Ад, только без огня? Поворачиваю голову и читаю табличку на стене здания:
Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!
Все встает на места. Я действительно в аду. Я в блокадном Ленинграде. Когда люди стали умирать от голода прямо на улицах, когда трупы еще хоронили. Первые месяцы блокады, лютая зима 1941–1942 годов. Холод и голод, бомбежки и гибель, смерть повсюду: в каждом дворе, за каждым углом, за каждым окном.
Сквозь собственный ужас я ощутила выплеск ненависти, способный убить, уничтожить, смести все на своем пути. "Это не моя эмоция", – поняла я. Это ненависть мальчика, двенадцатилетнего пацана, который видит снежный ад наяву. Как он еще сам не погиб от столь мощных эмоций?
А он и не мог, не желал. Ненависть помогала ему выживать и бороться, несмотря ни на что. Смешение патриотизма, праведного гнева и ненависти к врагам, понятные каждому ленинградцу, вкупе со страстным желанием остановить сердце Гитлера кипели и бурлили в нем. Остановить сердце, чтобы спасти отца и брата, которые были на фронте, маму, бабушку, свой город, свою страну, и, в конечном счете, остановить войну.
Сцены смерти Гитлера рисовали себе почти все, но только маленький Государь обладал способностью убивать на расстоянии, пренебрегая тысячами километров и охраной любой степени подготовки. Однако он пока не имел понятия о своих способностях, не имел опыта и был слишком слаб, истощен, иначе… иначе история мира могла быть переписана.
А пока маленький некромант забрел в незнакомую подворотню. Рычание, лай, оскаленные зубы. Собаки тоже умирают от холода и голода. А когда на кону стоит выживание, бродячие псы вспоминают, что их предки были волками, объединяются в стаи и открывают охоту. На людей.
Бродячие псы окружили мальчика. Двое вышли наперерез, двое не позволили повернуть назад, и по одному лохматому чудовищу подбиралось справа и слева – шесть оскаленных пастей против ребенка. Кольцо сомкнулось. Самый крупный пес – вожак – напал первым: схватил мальчика за ногу. Остальные прекратили лай, собираясь последовать примеру предводителя, чтобы добыча упала, чтобы ее можно было разорвать и насытиться. Голодные глаза жаждали крови и мяса.
И вдруг – озверелое рычание стихло. Вожак упал на снег – стая заскулила. Пятеро псов, потеряв главу, прекратили атаку и, подобострастно поджав хвосты и поскуливая, начали отступать. Не прошло и десяти секунд, как они попрятались.
В подворотне остались только мальчик и мертвый пес у его ноги. Мальчик потрогал рукой укушенную икру, посмотрел на вожака и слабо улыбнулся. Сегодня всей семье будет что поесть. Надо только дотащить пса домой.
Я рывком вернулась в настоящее. Перед глазами – пелена. Я не сразу поняла, почему хуже вижу. Оказалось, из-за слез.
– Эй, ты чего? – удивился Государь.
– Ничего, – мой голос дрожал.
– Пса пожалела, что ли?
– Господи! Да вы иногда просто невыносимы! Вернее, почти всегда! – закричала я на всю квартиру, вытирая кулаком слезы. – Вас! Вас я пожалела! Всю вашу семью, а вы…
Государь взял бумажную салфетку, присел рядом на корточки, убрал мою руку от лица и промокнул соленые дорожки на моих щеках.
– Прости. Не привык, что меня жалеют, – голос его звучал глухо.
– Еще скажите, что я вас этим оскорби…
– Тшш, не скажу. Только плакать перестань.
К слезам жалости добавились еще слезы от злости и несправедливой обиды.
– Эля, ну прекрати. Это давно было.
– Угу.
– И я уже извинился за черствость.
– Угу.
– Так чего продолжаешь реветь?
– Не знаю, они не останавливаются, – я всхлипнула и постаралась дышать ровнее.
Он взял со стола еще одну салфетку, зажал мне нос и велел:
– Сморкайся.
– Да щаз! С этим я сама, – всхлип, – разберусь, – всхлип. – Без посторонней помощи.
Постаралась сморкаться потише, но ничего не вышло. И меня это ужасно смущало… в его присутствии.
Встала, выкинула промокшие салфетки в ведро и снова села на стул, опустошенная.
Государь сидел на корточках, глядел на меня, и его губы подрагивали в улыбке.
Мои всхлипы понемногу стихали.
Он осторожно взял меня за подбородок и пристально посмотрел в глаза.
– Ну что, все еще меня ненавидишь?
Медленно кивнула, но сама не поняла, как моя голова оказалась на его плече.
– Вы ужасный, – по-детски обиженно протянула я, борясь со вновь подступающими слезами.
– Да, – Государь положил руку мне на спину, успокаивая.
– Отвратительный.
– Еще бы.
– Сволочь просто.
– Да еще какая.
– Вы с каждым моим словом будете соглашаться?
– Конечно.
Я подняла голову, выпрямила спину. Как хитро он улыбается:
– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
Я не выдержала и рассмеялась. И он тоже. Никогда не видела его таким… таким человечным и открытым. На душе потеплело.
– А как вас зовут? Ну, на самом деле? – осмелела я.
– Георгий.
– А фамилия?
– Царев.
Снова засмеялась:
– Как с прозвищем удачно вышло! Ой-й-й-й, блин! – проболталась ведь.
– Да я знаю, что для студентов я Государь, не пугайся.
– Надо же, – смущенно отвела глаза и стала рассматривать свои пальцы, теребящие очередную чистую салфетку. И тут же вскинулась:
– Погодите. Так вы русский?!
– Никогда не говорил, что нет…
– А как тогда… – и осеклась.
Действительно, про смешение кровей говорил Леха. И похоже, говорил о настоящем Горане Сударе, которого уже нет в живых. А Государь упоминал только, что в нем четверть югославской крови – и все…
– Но вы же непохожи… – засомневалась я.
– За границей была?
– Ну, да.
– И там сразу понимали, что ты русская?
– Вообще не понимали. Если по-русски не говорила.
Он снова приподнял бровь и довольно сощурился.
– Видишь, мы оба не похожи.
А потом… потом Государь рассказал про свою семью. Я была бы абсолютно уверена, что профессор спокоен и те события давно перестали его тяготить, если бы он впервые не зажег при мне сигарету и не закурил.
– Бабушка умерла в 1943 году, мать – сразу после окончания войны: истощенный организм не справился с пневмонией. Отец погиб на фронте. Только старший брат вернулся живым. И даже здоровым.
Внезапно речь Государя изменилась. Он стал говорить просто, даже просторечно. Подобная манера никак не вязалась с его образованностью, богатым словарным запасом, некоторой пафосностью речи.
– Старший брат женился. Родился сын. И все было хорошо: семья счастливая, работа хорошая, деньги водились, но несчастный случай подкосил. Брата машина сбила насмерть. Ирка поплакала, помучилась, да и вышла замуж второй раз. А Андрюшка с отчимом не ладил. Колотил тот его. Андрей ко мне бегал, бегал, да так и остался. Мне тогда тридцать стукнуло, ему – десять. Когда он вырос, возмужал, мы всем врать стали, что братья.
А потом и Андрей женился. Сначала первый пацан родился, через несколько лет – второй. Только старшего маньяк убил.
– Вы поэтому маньяками занялись?
– Да.
– Говорите, Андреем вашего племянника звали? Значит, Валерий Андреевич Душин. Он ваш внучатый племянник. И тоже маньяков ловит. Из-за погибшего старшего брата.
– Хм, какая сообразительность. Да ты просто Шерлок Холмс.
– Вы похожи. Внешне.
– Разве? Не сказал бы. Он в мать пошел.
– Но вы оба черноволосые, высокие, внешность у вас необычная, яркая, приметная.
– У его матери немного цыганской крови. Ему хватило, как ты выразилась, на необычную приметную внешность.
Надо же, речь Государя вернулась к привычной манере.
– Почему он Душин, если вы – Царев?
– Фамилия матери в нашей семье безопасней.
– А своих детей у вас нет?
– У меня не может быть детей. Вообще. Это моя плата за слишком долгую жизнь. Плата за годы мертвецов, которые я добавил к своим. Есть в этом какая-то высшая справедливость. Ведь дети – это продолжение нас самих в будущем. А если мы сами продолжаем свое будущее, то… Да и хоронить собственных детей – это слишком. Так что все правильно, все так и должно быть.
_____
*Слова из песни "Кукла колдуна" группы "Король и Шут". Автор стихов – Андрей Князев.