Он не боялся ран, воды и огня. И два года назад, когда вплотную к бортам вставали высоченные, до верхушек мачт, столбы разрывов, и год назад, когда из низких туч со всех сторон вываливались, пикируя, камикадзе, он оставался спокоен. "Толстый Тормоз Арчи" – называли его за глаза, Лекси уличала его в недостатке воображения, а он только усмехался. Это свойство не раз спасало ему жизнь. И сейчас, укутанный дымкой под палящим солнцем, он радовался этой черте характера. Многие вокруг него откровенно маялись, а он продолжал смотреть и слушать. Поэтому, наверное, он первым распознал знакомый гул четырёх моторов далеко в вышине. "Началось" – подумал он.
Первое время ничего не происходило. Потом сверху донёсся хлопок раскрывшегося парашюта. Враг, что поменьше (он теперь был виден хорошо: заводская краска, никаких отметин на бортах – дитя войны, не успевший на фронт), слабо крикнул:
– Тенно! Хэйко! Банза-а-а…
…и тут в небе полыхнуло ярчайшей вспышкой еще одно солнце. Только оно было гораздо ближе и горячей.
Честно говоря, он ожидал большего. Подумаешь, облупилась краска на надстройке, по носу затлела палуба. Ну, ещё ударной волной снесло антенны из неважных, а в паре мест треснула обшивка. Больно, но не страшно, с ним бывало и хуже. Он жалел только о том, что перископы неприятно потускнели. Он теперь видел всё как бы в полусвете, и предметы были окружены туманными ореолами. Другим досталось всерьёз: у них не было его толстой шкуры. Прямо перед ним уходил во взбаламученную воду бухты враг, что поменьше. Днищем вверх, как снулая рыба. Ему хватило. Где-то позади (он мог только слышать), кто-то горел. Кажется, Сара.
Ночью они устроили перекличку. Затонул заика-эсминец, транспорт, что соседствовал с южанином, еще транспорт и эсминец. Остальные держались на плаву.
На следующий день пришли люди. Они громыхали по трапам, они проворачивали машины и осматривали механизмы. Они даже на краткое время запустили несколько котлов и разгребли кучу углей, ранее бывших настилом палубы. Он не радовался, как другие вокруг. Он смотрел вперёд и видел, как с транспорта ближе к середине бухты опускают под воду что-то очень массивное. И, судя по тому, как осторожно и бережно спускали, это была еще одна бомба. Теперь им угрожала смерть из-под воды.
То й ночью ему было не по себе. Тоска просочилась сквозь железный панцирь и привычную отстранённость, свила гнездо где-то среди труб. Он не мог заснуть, ворочался на зыби, скрипел и хлопал крышками люков. Очередной раз переваливаясь с волны на волну, вдруг почувствовал, что в жилом отсеке по корме справа зажёгся свет. Чушь какая-то… Замкнуло выключатель? Он прислушался к себе. Тихо… Но вот еле слышно зашумела вода в рукомойнике, свет выключился, и зажёгся уже в мичманском кубрике. Вот так и начинают верить в призраков! Он встряхнулся, прянул в сторону, сбрасывая остатки сна, и вдруг услышал глубоко внизу, в себе:
– Что, железный, боишься? Эт' ты правильно!
Человек? В нём? Непонятно, они же все собрались и отбыли на катерах еще до заката…
– Эй, человек! Что ты тут делаешь?
– Не видишь, живу я здесь!
Ситуация была нелепой до невозможности. Вот так, пожалуй, и вспомнишь о паропроводах.
– Уходил бы ты, человек! Не ровен час, подожжёшь что, или сломаешь… Все ваши уже сошли.
– А пусть даже и сломаю – не всё тебе равно? Или здоровеньким хочешь под воду булькнуть?
Голос человека был каким-то нерезким, заплетающимся. Раненый, контуженный? Странно, таких обычно выносят с борта в первую очередь.
– Не боись, железный! Не сломаю тебе ничего. Я тут в мичманском кубрике у тебя устроился. Тихо, не жарко. Заначку вот нашёл.
– Что ты у меня внутри хозяйничаешь? Заначку какую-то нашёл…
– Не какую-то, а мичманскую. Без неё, чтоб ты знал, корабль всё равно, что без флага – в отсеке зашуршало и загремело. – Хорошие у тебя были мичмана, домовитые. Сухпаев у них пара дюжин. Галеты, тушёнка, вода в консервах. Вот, бурбона канистра… Посидим, повечеряем.
– Слушай, человек! Ты бы уплыл, что ли? Шлюпки у меня еще есть. А то, завтра тут будет такое…
– Будто я не знаю! – фыркнул собеседник – Тем больше поводов напиться.
Эту привычку, напиваться горючими жидкостями, он не терпел, ставя её ниже всех прочих многочисленных человеческих слабостей. Каждый раз результатом попоек было что-нибудь разбитое, сломанное или запачканное. А как тогда на стрельбах выставили прицел на полгоризонта левее, и двенадцатидюймовый "чемодан" провыл над оцепеневшим Абердином? Стыдоба-то…
– Эй, ты, внизу! Заканчивай свою пьянку!
– Ну, давай, договаривай! А не то… – ты это хотел сказать?
– А не то – пар пущу.
– Ну и дурак! – и металлическая кружка звякнула о канистру – Во-первых, нет у тебя пара. Стравили весь. А во-вторых – ну, ошпаришь ты меня, тебе что, лучше будет? Один, как дурак, и в кишках у тебя я дохну.
– А так что, лучше?
– А так – веселее. И поговорить есть с кем. Ночь-то длинная. А вас, железяк, не всякий ведь понимает.
Он, подумав, согласился.
Снаружи выл разошедшийся ветер, с волн срывало пену, обугленные остовы пальм глухо гудели и скрипели на порывах. Зыбью натягивало якорные цепи и дёргало провода к таившейся на глубине бомбе. А в недрах линкора горел невидимый с берега свет и продолжался разговор.
– Ну вот, в госпитале меня подлечили, заштопали – и пинком на берег, в отставку. Я за пособием – "тыр-пыр, ничего не знаем, ранение получено после окончания боевых действий, сам виноват". И всё пособие. Ну и на работе меня, как понимаешь, не ждут: кому ты нужен, одноногий?
– …
– Тоже мне, сравнил! У тебя этих винтов четыре, и от потери ты не валишься. А я, видишь, на костыле шкандыбаю.
– …
– Ну, понятно, что не видишь. Это только говорится так. Ну, ладно. За прозрение!
– …
– Так вот, о чём я? Ну да, помыкался я так, потыкался, и решил домой, к милой. Вдвоём, думаю, переживём пока, а дальше наладится. Приезжаю – что такое? Дом заколочен, вещи вывезены, никто ничего не знает.
– …
– Что ты говоришь? Хм…, даже и не знаю, как объяснить-то. Вот дом, например. Я сам его построил, чтобы с ней там жилось хорошо. Удобный такой, красивый. Второй этаж – на полстены окно зеркальное. Чтобы солнце утром будило. Как я эту витрину наверх поднимал, самодельным же краном – и страх, и смех.
– …
– А сам виноват, отвлекаешь… Да, я там прямо так и сел, у двери заколоченной. Не знаю, сколько сидел. Потом уже догадался на почту глянуть – а там письмо. Мне, до востребования. Типа, не жди, извини, я иду в новую жизнь, пожелай мне счастья. Потом уже, окольными путями, вызнал. Не дождалась меня милая с войны, выскочила за антрепренёра своего. Чернявый такой, мордастый, волосы всегда дыбом. Счас, погоди, я налью.
– …
– Ну, вот. Так что, за этот контракт я всеми руками ухватился. А пришли сюда, осмотрелся. И, вот честно скажу – расхотелось возвращаться. Что меня там ждёт?
– …
– Здесь, говоришь, что ждёт? А здесь я всё знаю. Ну и что, что не на тебе служил? Все вы одинаковые. Впрочем, и мы не сильно разнимся. Вот сейчас глаза закрою – и будто всё по-старому. Волна в борт, смазкой воняет, война. А где-то в Иллинойсе солнце светит в зеркальное окно. Вот так вот.
– …
– И ты спи. Интере сно, вам, железным, сны снят ся? Эй! Ну вот, усн ул. А мы еще по капельке…
…Харрис Гордон Браун, механик, принимал участие в операции "Перекрёсток" в качестве вольнонаёмного специалиста по котельным и вспомогательным установкам. После теста "Эйбл" входил в состав досмотровых партий для обследования состояния линкоров "Невада" и "Арканзас", авианосца "Индепенденс". На последнем, возможно, был подвергнут радиоактивному облучению в дозе, достаточной для развития лучевой болезни (по косвенным данным, т. к. состояния различной тяжести впоследствии развились у всех участников досмотровой партии). Последним его заданием было обследование и тестовый запуск механизмов линкора "Арканзас". По невыясненным причинам, по окончанию задания в место сбора не явился. Поисковые операции силами команды в течение часа были безрезультатны. Старшим команды лейтенантом Уиллисом, в условиях наступающей ночи и надвигающегося шторма, было принято решение поиски прекратить, корабль покинуть. В результате теста "Бейкер" линкор затонул, дальнейшая судьба Харриса Г. Брауна неизвестна…