Он шагнул к двери в коридор.
- Не упадите в обморок, - сказал Диксон вслед.
Горбовский откатил дверь. Да, такого в корабле ещё не бывало. Визг, смех, свист, щебет, воркование, воинственные клики, стук, звон, топот, скрип металла о металл, мяукающие вопли младенцев… Неповторимые запахи молока, мёда, лекарств, разгорячённых детских тел, мыла - несмотря на кондиционирование, несмотря на непрерывную работу аварийных вентиляторов… Горбовский пошёл по коридору, выбирая место, куда ступить, опасливо заглядывая в распахнутые двери, где прыгали, плясали, баюкали кукол, целились из ружей, набрасывали лассо, толклись в невообразимой тесноте, сидели и ползали на откинутых койках, на столах, под столами, под койками четыре десятка мальчиков и девочек в возрасте от двух до шести лет. Из каюты в каюту бегали озабоченные воспитатели. В кают–компании, из которой была выброшена почти вся мебель, молодые матери кормили и пеленали новорождённых, и тут же были ясли - пятеро ползунков, переговариваясь на птичьем языке, бродили на четвереньках в отгороженном углу. Горбовский представил себе всё это в состоянии невесомости, зажмурился и прошёл в рубку.
Горбовский не узнал рубки. Здесь было пусто. Исчез громадный контроль–комбайн, занимавший треть помещения. Исчез пульт управления, исчезло кресло пилота–дублёра. Исчез пульт обзорного экрана. Исчезло кресло перед вычислителем. А сам вычислитель, наполовину разобранный, блестел обнажившимися блок–схемами. Корабль перестал быть звездолётом. Он превратился в самоходную межпланетную баржу, сохранившую хороший ход, но годную только для перелётов по инерциальным траекториям.
Горбовский сунул руки в карманы. Диксон сопел у него над ухом.
- Так–так, - сказал Горбовский. - А где Валькенштейн?
- Здесь. - Валькенштейн высунулся из недр вычислителя. Он был мрачен и очень решителен.
- Молодец, Марк, - сказал Горбовский. - И вы молодец, Перси. Спасибо!
- Вас уже три раза спрашивал Пишта, - сказал Марк и снова скрылся в вычислителе. - Он у грузового люка.
Горбовский пересёк рубку и вышел в грузовой отсек. Ему стало жутко. Здесь в длинном и узком помещении, слабо освещённом двумя газосветными лампами, стояли, плотно прижавшись друг к другу, мальчики и девочки школьники - от первоклассников до старших классов. Они стояли молча, почти не шевелясь, только переступая с ноги на ногу, и смотрели в распахнутый люк, где виднелось голубое небо да плоская белая крыша далёкого пакгауза. Несколько секунд Горбовский, покусывая губу, смотрел на детей.
- Первоклассников перевести в коридор, - сказал он. - Второй и третий классы - в рубку. Сейчас же.
- И это ещё не всё, - тихо сказал Диксон. - Десять человек застряли где–то на пути из Детского… Впрочем, кажется, они погибли. Группа старшеклассников отказывается грузиться. И есть ещё группа детей аутсайдеров, которые только сейчас прибыли. Впрочем, сами увидите.
- Вы всё–таки сделайте, как я сказал, - предложил Горбовский. - Первые три класса - в коридор и в рубку. А сюда - свет, экран, показывайте фильмы. Исторические фильмы. Пусть смотрят, как бывало раньше. Действуйте, Перси. И ещё - составьте из ребят цепочку до Валькенштейна, пусть по конвейеру передают детали, это их немного займёт.
Он с трудом протиснулся к люку и сбежал вниз. У подножья трапа, окружённая воспитателями, стояла большая группа ребятишек разного возраста. Слева беспорядочной грудой было свалено всё самое драгоценное из предметов материальной культуры Радуги: связки документов, папки, машины и модели машин, закутанные в материю скульптуры, свёртки холстов. А справа, шагах в двадцати, стояли угрюмые юноши и девушки пятнадцати–шестнадцати лет, и перед ними, заложив руки за спину, нагнув голову, расхаживал очень серьёзный Станислав Пишта. Негромко, но внятно он говорил:
- …Считайте, что это экзамен. Поменьше думайте о себе и побольше о других. Ну и что же, что вам стыдно? Возьмите себя в руки, пересильте это чувство!
Старшеклассники упрямо молчали. И подавленно молчали взрослые, сгрудившиеся перед грузовым люком. Некоторые ребята украдкой оглядывались, и было видно, что они не прочь удрать, но бежать было невозможно - вокруг стояли их отцы и матери. Горбовский посмотрел на люк. Даже отсюда было видно, что корабль набит битком. В широком, как ворота, люке тесной шеренгой стояли дети. Лица у них были недетские - слишком серьёзные и слишком печальные.
К Горбовскому как–то боком придвинулся огромный, очень красивый молодой человек с тоскливыми просящими глазами, безобразно не соответствующими всему его облику.
- Одно слово, капитан, - проговорил он дрожащим голосом. - Одно только слово…
- Минутку, - сказал Горбовский.
Он подошёл к Пиште и обнял его за плечи.
- Места хватит всем, - говорил Пишта. - Пусть это вас не беспокоит…
- Станислав, - сказал Горбовский, - распорядись грузить оставшихся.
- Там нет мест, - очень непоследовательно возразил Пишта. - Мы ждали тебя. Хорошо бы очистить резервную Д–камеру.
- На "Тариэле" нет резервных Д–камер. Но место сейчас будет. Распоряжайся.
Горбовский остался лицом к лицу со старшеклассниками.
- Мы не хотим лететь, - сообщил один из них, белобрысый рослый парнишка с яркими зелёными глазами. - Лететь должны воспитатели.
- Правильно! - сказала маленькая девушка в спортивных брюках. Позади голос Перси Диксона крикнул:
- Бросайте! Прямо на землю!
Из люка посыпались звонкие пластины блок–схем. Конвейер заработал.
- Вот что, мальчики и девочки, - сказал Горбовский. - Во–первых, у вас ещё нет права голоса, потому что вы ещё не кончили школу. И во–вторых, нужно иметь совесть. Правда, вы ещё молоды и рвётесь на геройские подвиги, но дело–то в том, что здесь вы не нужны, а в корабле нужны. Мне страшно подумать, что там будет в инерционном полёте. Нужно по два старших на каждую каюту к дошкольникам, по крайней мере три ловкие девочки для яслей и помогать женщинам с новорождёнными. Короче говоря, вот где от вас требуется подвиг.
- Простите, капитан, - насмешливо сказал зеленоглазый, - но все эти обязанности прекрасно могут выполнить воспитательницы.
- Простите, юноша, - сказал Горбовский, - я полагаю, вам известны права капитана. Как капитан, я вам обещаю, что из воспитателей полетят только два человека. А главное - напрягитесь и попробуйте представить себе, как будут дальше жить ваши воспитатели, если они займут ваши места на корабле. Игры кончились, мальчики и девочки, перед вами жизнь, какой она бывает иногда, к счастью, редко. А теперь простите, я занят. В утешение могу сказать вам только одно: в корабль вы войдёте последними. Всё!
Он повернулся к ним спиной и с размаху наткнулся на молодого человека с тоскливыми глазами.
- Ох, простите, - сказал Горбовский. - Совсем забыл про вас.
- Вы сказали, полетят два воспитателя, - осипшим голосом сказал молодой человек. - Кто?
- Кто вы такой? - спросил Горбовский.
- Я Роберт Скляров. Я физик–нулевик. Но речь не обо мне. Я вам сейчас всё расскажу. Но сначала скажите, кто из воспитателей летит?
- Скляров… Скляров… Удивительно знакомое имя. Где я о нём слыхал?
- Камилл, - сказал Скляров, принуждённо улыбаясь.
- А, - сказал Горбовский. - Так вас интересует, кто летит? - он оглядел Склярова. - Хорошо, я вам скажу. Только вам. Летит заведующий и летит главный врач. Они ещё этого не знают.
- Нет, - сказал Скляров, хватая Горбовского за руки. - Ещё один… Ещё одну. Турчина Татьяна. Она воспитатель. Её очень любят. Она опытнейший воспитатель…
Горбовский освободил руки.
- Нельзя, - сказал он. - Нельзя, милый Роберт! Летят только дети и матери с новорождёнными, понимаете? Только дети и матери с грудными младенцами.
- Она тоже! - сейчас же сказал Скляров. - Она тоже мать! У неё будет ребёнок… мой ребёнок! Спросите у неё… Она тоже мать!
Горбовского сильно толкнули в плечо. Он пошатнулся и увидел, как Скляров испуганно пятится, отступая, а [на] него молча идёт маленькая тонкая женщина, удивительно изящная и стройная, с сильной сединой в золотых волосах и прекрасным, но словно окаменевшим лицом. Горбовский провёл ладонью по лбу и вернулся к трапу.
Теперь здесь оставались только старшеклассники и воспитатели. Остальные взрослые - отцы и матери, и те, кто принёс сюда свои творения, и те, кто, видимо, в смутной, неосознанной надежде тянулся к звездолёту, медленно пятились, расступаясь и разбиваясь на группы. В люке, расставив руки, стоял Станислав Пишта и кричал:
- Потеснитесь чуть–чуть, ребята! Майкл, крикни в рубку, чтобы потеснились! Ещё немного!
Ему отвечали серьёзные детские голоса:
- Некуда больше! Всё очень плотно стоят!
И густой голос Перси Диксона прогудел:
- Как так некуда? А вот сюда за пульт? Не бойся, маленькая, током не ударит, проходи, проходи… И ты тоже… И ты, курносый… Больше жизни! И ты… Так… так…
И холодный, звякающий, как железо, голос Валькенштейна приговаривал:
- Потеснитесь, ребята… дайте пройти… подвинься, девочка… пропусти, мальчик…
Пишта посторонился, и рядом с ним появился Валькенштейн с курткой через плечо.
- Я остаюсь на Радуге, - сказал он. - Вы уж без меня, Леонид Андреевич. - Глаза его шарили по толпе, отыскивая кого–то.
Горбовский кивнул.
- Врач на борту? - спросил он.
- Да, - ответил Марк. - Из взрослых там только врач и Диксон.
Из люка вдруг раздался смех.
- Эх вы! - с натугой говорил голос Диксона. - Вот как надо… Раз–два… Раз–два…
В люке появился Диксон. Он появился над головой Пишты, перевёрнутое лицо его было потным и ярко–малиновым.
- Держите меня, Леонид, - прошипел он. - Я сейчас свалюсь.