* * *
– Как это?
– Не понимаю. К ней сходились все слова, все… Ну, черт, – он пощелкал пальцами, облизывая губы. – Не знаю. Я воспринимал это как радиусы какие-то. Ну, силовые линии.
Я кивнула, ничего не понимая.
– Вы… Вы появились, обняли статую…
Он замолчал, откашлялся и закончил:
– Вы словно вжимали себя в нее. Выглядело это… Мерзко. Извините. Что вы делали?
Метафора, поняла я. Он просто все не так увидел.
– Я отравила Ангела собой.
– Отравили?
– Да. Ангел очень прочен и даже при самосоздании – устойчив.
Я влезла в воспоминания человека, прото-Ангела. Отравила их ложью, своими выдумками. Я додумала то, чего не было – и, дождавшись, пока он проглотит яд, встроила себя в Ангела. Ассоциации, образы, зацепки, кластеры памяти…
Мои клинки, которыми затыкались его жилы, его вены. Лишние нервы в нервных узлах. Нужно их только вытащить.
– А потом? – зачарованно спросил Икари.
"А потом – "Я – это я"".
– Потом я покидаю Ангела, и он рушится, не в состоянии жить без этих фрагментов.
– И… Как вы поняли это?
– А как вы поняли, что можете его уничтожить?
Икари помолчал, и в его упрямом взгляде зрел очевидный ответ. Убивать – это как дышать. Или, если не быть такой поэтичной – как срыгивать.
– Ничего не помню. Увидел вас с этой статуей – и все. Очнулся уже с кислородной маской на лице.
Зато помнила я. Вихрь неслыханной мощи, который уничтожает плоть Ангела.
И – всхлип.
Гитара у столика вздрогнула плачущим звуком, и я ощутила, что Икари сейчас невольно высвободил что-то из способностей EVA. Он мельком глянул на свои ладони и поспешил сцепить пальцы рук. Тишина сгущалась, как остывающая смола, я увязала в ней, увязала в отчаянном взгляде Икари.
Он отвел глаза, и я вдруг захотела уйти и обдумать все свои насущные вопросы. Просто так, чтобы не ввязываться в разговор, последующий за этим виноватым взглядом.
– Аянами, простите… Я хотел спросить…
"Сейчас".
– Что вы увидели обо мне?
Икари удивленно моргнул, а потом сутуло осел в кресле. На его плечи и лицо сразу легло лет пять, не меньше, а у губ слева пошла морщина: "Неправильный прикус", – поняла я, прозревая.
– Меняемся, Аянами?
– Да.
Очень хотелось добавить: "Я спросила первая", но он и сам все понял. Понял – и улыбнулся виновато.
– Я видел свет. Он лился откуда-то из-за спины. Из-за вашей спины, я так понимаю. Вы смотрели в лицо умирающему, и он плакал.
– Все?
– Н-нет, – Икари покусал губу и посмотрел на меня исподлобья. – "Мой ангел".
Кажется, я все-таки вздрогнула.
– "Мой ангел"?
– Да. Так он сказал. Простите, Аянами, я… Это был кто-то близкий вам?
Я молчала – даже не знала, что и сказать. К счастью, это было нормальным, а вот Икари говорил. Он не мог не говорить.
– И еще раз: простите. Я бесчувственный идиот…
"Нет, – подумала я. – Бесчувственный идиот – это я".
– Ничего. Я видела раздевалку.
Мне очень хотелось сделать ему больно. Я искала ту единственную интерпретацию своего короткого видения, которая смогла бы утолить резь в глазах. Помогла бы удержаться.
– Это был разговор о любви. В вас влюбилась девушка.
Я видела, как расширились его глаза: он боялся этого воспоминания, и звенья начали сходиться со звоном стеклянных нитей. Такой маленький колючий Ангел, которому было тесно во мне.
– Она вас возбуждала, но вы ее ненавидели. За ее интеллект. За ограниченность. Вас взбесила эта новость…
– Погодите, вы…
Я, Икари-кун. Я.
– Вас больше беспокоила застрявшая в штанине обувь, чем ее чувства.
Он вцепился в подлокотники кресла и отвел взгляд. Я считала свой пульс и удивлялась: мне понравилось причинять ему боль. Очень понравилось. "А ему – нет. Он не хотел делать тебе больно".
– Вы прощались с кем-то близким, а я себя ненавидел. Какой-то идиотский обмен. Я увидел вашу боль, а вы – мое ничтожество столетней давности. Вот где справедливость, а?
Он с горькой ухмылкой изучал свою ладонь, и это было уже слишком.
– Я приходила к нему целоваться. Он считал меня чем-то вроде галлюцинации.
Икари-кун смотрел на меня, не понимая. Ему очень хотелось уточнить, но какая-то часть его понимала – не надо, и этой его часть я готова была поклониться в ноги.
– Вы видели мое ничтожество, Икари.
Что-то отпускало меня.
Я сейчас ощущала на себе смысл расхожей фразы: "чувствовать себя дерьмом". Да, я ненавидела себя за признание, Икари-куна – просто за то, что он вошел в меня, не сняв обуви, не спросив. Да, я хотела еще раз вымыться. Все – да, но мне становилось легче, меня отпускали глаза умирающего, вызубренная наизусть медицинская карта и жаркий день, когда я слышала шум и суету в соседней палате и до боли закусила указательный палец, чтобы не слышать, не видеть. Не быть там. Даже сквозь стену я видела, как он уходил. Я просто не умела контролировать другое зрение – увы, не умела.
И вот сегодня это покидало меня.
Я провела пальцем под глазами. Веки были сухими. Наверное, нужно было сказать: "Когда захотите, расскажите мне об Ахо".
– Э, Аянами? – прошептал Икари-кун. – А мы-то с вами Ангела убили…
Я кивнула: он и так все понял.
– Нужно обязательно спросить у Акаги, почему мы все увидели по-разному.
Я снова кивнула. Икари-кун все понял лучше меня, и он улыбался – вымученно, но искренне. И, если не лгало зеркало, я примерно так же улыбалась в ответ.
11: Еще один дождь
Ошибка. Еще одна – в окончании глагола. Карин писала небрежно, я словно видела, как тревога водит ее рукой. Эссе отражало ее ум, орфография – ее волнение. Выпускница думала о чем угодно, только не о праве человека на самовыражение, только не о постмодернистской литературе.
"Карин Яничек. Идти на контакт бессмысленно. Просто наблюдать – опасно. К сожалению".
Я протянула руку к клавиатуре.
Сеть. Психолого-педагогический отдел, документы, "введите пароль". Онлайн-форму 0-18 я нашла не сразу: базу данных в который раз перетасовали, появились какие-то новые документы. Значит, скоро педсовет. Скоро скрип по поводу теперь уже трех еженедельных отчетов.
Данные на Карин были полными и разносторонними, самые разные учителя обращали внимание на ее тревожность, замкнутость, склонность к подавленным переживаниям. Я листала отчеты, помеченные в специальных полях ремарками психологов, и эта пьеса на десяток действующих лиц становилась все более драматичной.
Экран шел ритимичной рябью вспышек: я вертела баночку с таблетками. Мерцающий шорох помогал сосредоточиться – как пульс, как старые часы. Я не знала, что еще добавить к портрету девушки, которая была воплощением лицея – того, который лишь косвенно связан с Ангелами.
Гениальна, прилежна. Смертельно и навсегда напугана.
Драма на экране становилась чистым экспрессионизмом, общение психологов и педагогов все больше походило на чат. На отрывистые реплики в реанимационном покое.
Я закрыла форму, не добавив туда ничего.
Очень хотелось написать что-то неслужебное, что-то о скором выпуске. О том, что нужно только пережить надвигающуюся зиму. Я прикрыла глаза: эмоции боя – на излете, тысячекратно ослабленные – будоражили меня. Я искала метафоры, находила их и снова искала. Мой мир дрожал под ударами символов. Мой мир соскальзывал туда, в ядовитый сад смыслов, в грязь рождения Ангела.
Я чувствовала себя там как дома. Это было отвратительно. Это было волшебно. Мне хотелось чего-то, чего я не могла представить, чего-то большего, чем я могла уместить в свое крохотное "я". Потому что Ангел – это было так недавно.
Нужно всего лишь выспаться: сон перемелет впечатления – ему не впервой. Я проснусь от боли, проснусь, чтобы сменить промокшее от пота белье, проснусь, понимая, что забыла очень важное, невозможно важное.
Но я проснусь. И я – это буду только я.
Пока что мне остаются эссе и тошные потуги памяти отделить свое от чужого.
Эссе лежали на столе ворохом ассоциаций. Некоторые вызывали странное дежа-вю: значит, я когда-то побывала в личности автора, видела его мир изнутри. Некоторые проваливались в колодец чужой для меня метафорики, и их нужно было толковать, одновременно следя за развертыванием темы и орфографией. Оригинальные проходы, наивные попытки скрыть пустоту за нечитаемым образом, шаткие композиционные решения…
Порой мне кажется, что бумага кричит. Что красная ручка опускается в плоть. Что бумага вот-вот обтянет окровавленное лицо, разойдется в вопле. Порой мне кажется, что одному человеку нельзя учить и убивать: рано или поздно начинаешь путаться.
Я поставила последнюю оценку, сбросила халат и погасила свет. Если бы можно было выбирать, я бы хотела оставить разговоры с Икари, а остальное – стереть.
Ну пожалуйста.