* * *
В лицейском парке шумели последние погожие дни. Голые голоса без слов, смыслов, интонаций – они были повсюду.
Я оглянулась, ожидая, что Икари уже ушел. Он стоял рядом, глядя на темно-красную крышу учебного корпуса. Кованый фонарный столб у поворота к моему дому был уже совсем рядом, но я не помнила ни как мы дошли до него, ни как остановились.
– Мне, наверное, пора?
– Да.
Слово "пора" имело много смыслов, и он, наверное, смутно догадывался, что со мной вот-вот что-то произойдет, он обходил эту немую тему каждым взглядом. К сожалению, я была уверена: ему не безразлично. Пожалуй, на этом можно остановиться.
На самом деле, все просто: я вижу в нем свою замену, но и у него перед глазами – безрадостное будущее. Косноязычное, молчаливое, с прилипшей к лицу маской из застывших мышц. А после сегодняшней прогулки он уверился, что все еще хуже. Что полное отупение так и не придет, что боль придется терпеть не только головой.
Что когда он станет мной, ему останется не так уж много.
Я ему не завидую, но есть и хорошая новость.
– Икари, вы ведь придумали свою историю?
Он постарался удивиться.
– Э-эм, с чего вы взяли?
– Мне так показалось.
Икари-кун молчал, глядя мне в глаза – без смущения, без ничего вообще.
– Вы правы, Аянами. Это рассказ, который отправлял на конкурс. А таблетки были на самом деле. Украл их в бардачке у отца, когда он приехал на мое двенадцатилетние. Я их выкинул, когда ехал сюда.
Это был его настоящий шрам, я сразу поняла и поверила, потому что ощутила смущение от вида чужого рубца. Я не понимала, каково это, но все равно чувствовала неловкость. В евангелии есть история о том, как неверующий "вложил персты" в раны Иисуса. Мне жаль, что все священные книги так лаконичны в эмоциях. Я бы очень хотела знать, что чувствовал Фома, касаясь чужих ран – не как палач, не как врач. Просто как любопытствующий.
– Аянами, можно я спрошу?
Мне не нравилось, но я кивнула.
– Вы ведь синестетик, да? – он запнулся, прикусил губ, но все же продолжил: – Вы путаете цвета и звуки в речи…
… Да. И, оказывается, открываю больше, чем хочу. Мне пришлось просто кивнуть. А он все оправдывался, сглаживал и извинялся.
– Это не очень заметно, вы ведь так мало говорите… Погодите! Вы поэтому так мало говорите?
Мне стало не по себе, а он продолжал, пораженный своим прозрением. Его взгляд проворачивался в моих ранах, как нож. Икари-кун подался вперед:
– О боже, а они ведь все думают, что вы так ярко, поэтично говорите. Вы прямо расцветаете на уроках, а вы… Вам же!.. Вам ведь плохо, да?
"Мне просто не так, как тебе".
– Простите, – прошептал он наконец.
– Я привыкла.
"…лгать".
– Я не о том, – вдруг ответил Икари-кун и вздохнул. – Вы знаете, я сейчас понял, что и ваше молчание, и красивые обороты – это из-за болезни, но… Но мне все равно нравится, как вы говорите. Вот за это – простите.
Мне не приходило в голову ни одного красивого оборота, как завершить беседу, которую уже пора завершать. К счастью, он снова мне помог.
– Можно с вами увидеться завтра?
Я покачала головой:
– Завтра вам придется заменить меня.
Он спрятал глаза: он хороший, неожиданно хороший, но его лимит на экспозицию шрамов исчерпан, поэтому он не стал ничего уточнять.
– А… Послезавтра?
– И послезавтра, скорее всего, тоже.
Кивнув ему, я пошла к своему дому. Я не раз ошиблась сегодня, оценивая его, но сейчас все было правильно: через два дня мы с ним увидимся и поговорим.
Майя встала мне навстречу, складывая газету. Она ждала меня давно: столик занят разложенными препаратами, поверх – простая голубая салфетка, кровать расстелена. Из ванной слышно гудение бойлера, и в тон ему нарастало что-то в основании черепа.
– Я волновалась, хотела уже пойти навстречу, – сказала Ибуки и протянула руку за сумками. – Давай сюда. Где это ты так долго?
"Я вляпалась в отношения", – хотела сказать я, но передумала. Просто оплыла на вовремя подставленные руки. Первая волна боли прошла легко, но сразу за ней была вторая, потом – третья, и я перестала считать.
Перед глазами с огромной скоростью прокручивалось сегодняшнее утро – дурацкий пикник, освещаемый раскатами боли. Поток картинок замер: Икари-кун разламывал пополам бутерброд. Сосредоточенное лицо, комично собранный взгляд.
"Мое – спуск", – подумала я и утонула.
9: Немое кино
Я чувствовала себя. Вероятно, это было главное. И пусть мне все казалось смещенным, неправильным, искаженным. Пусть я не держала чашку, а воспринимала себя обернутой вокруг твердого тепла. Пусть зрение еще шутило свои тошнотворные шутки.
Пусть.
Я точно знала, что очень устала, что сижу в кресле, что я пью чай, что он обжигает мне язык. И я смогла встать, не потревожив Майю. Ибуки спала на краю кровати, из-под одеяла торчало острое плечо, а на лице застыла тихая радость – странная, страшноватая маска человека, который выстоял почти сорок часов и сдался короткому убийственному сну.
В комнате пахло лекарствами, спиртом и кислой желчью: меня снова рвало. Видимо, не раз. У двери в ванную не было ручки…
Майя успевает отшатнуться в последний момент, она почти доводит меня до умывальника, но судорога уже выходит за переделы мира.
Зуд, подстегнутый волной немыслимой боли.
(Немыслимой, потому что мыслить я не могу. Только воспринимать и, к сожалению, запоминать).
Холод металла в одно мгновение обращается в пыль.
…Я повела носом над парующей поверхностью. Два приступа карминной дрожи без моего контроля. Плохо. Я могла ее убить. Смотреть на плечо Майи Ибуки расхотелось. В одном из вариантов развития событий этого плеча больше не существовало.
Я прислушалась к боли. Боль была на месте.
Тупая, одуряющая, она обозначала пределы EVA, описывала широкую волну и расходилась по телу. Через несколько часов она станет острее, чувствительнее, примется реагировать на положение тела.
Пока я слишком устала. Пока слишком устала она. Это ведь так утомительно – болеть.
Телефон ожил среди вскрытых ампул на столе. Его светящийся экран вызывал ощущение ноющего звука. "Беззвучный режим, виброрежим – какая разница?" – подумала я, отставляя чашку. Я справилась с заполошной дезориентацией (стол вдруг дрогнул, мобильный колыхнулся, как вязкая жидкость) и взяла аппарат в руку.
Мысль о динамике была отвратительной.
– Рей.
– Да, директор.
– Машина ждет тебя у главного входа.
Наверное, это была боль, боль и дезориентация, потому что я спросила:
– Что случилось?
– Черный код, – ответил директор Икари и замолчал.
Он давал мне время – секунды на осознание страшного факта: Ангел обнаружен где-то в большом мире. Где-то далеко отсюда вызрел болезненный микрокосм, которому надоело быть "микро". Директор молчал, подыгрывая моему состоянию. Он был безгранично терпелив.
– Ты молодец, Рей, – сказал густой ровный голос. – Ты справилась. Но этого мало.
В глазах темнело от слов директора – темнело прохладной спокойной чернотой, а потом посыпались острые осколки гудков. Я обвела комнату взглядом и быстро нашла то, что хотела: на самом краю стола лежали медицинские перчатки, слишком большие для рук Майи.
Смятые, испачканные кровью. Не снаружи – изнутри.
– Рей? Ты как?
Ибуки сидела в кровати, пытаясь что-то сделать с растрепанными волосами. Она щурилась даже в затемненной комнате, а лямка майки сползла с плеча. У нее были хорошие шансы доспать положенное.
– Мне пора.
– Пора?!
Мы встретились у шкафа. Интерьер прочно стоял на своих местах, фантомные звуки пропали, боль работала вполсилы.
– Пора.
Дверца оказалась тяжелой. Не неподъемной – тяжелой. "Пора" – это тоже очень утомительно.