* * *
В дворике бушевала метель, и я села под деревом, ловя какие-то обрывки выкриков, вспышки свистка на беговом поле. Метель то становилась кисеей лепестков, то обжигала ворохом снежинок.
Живот покрыла липкая колючая испарина: я не могла вспомнить дату. Дату, которую сама записала на доске, дату, которая подсказала бы, что я должна чувствовать: теплый весенний ветерок или воняющую металлом стужу. Память пошла носом, и я увидела на тыльной стороне кисти алую каплю, почти прозрачную. Кожа в цвет накрахмаленной манжеты блузки, синеватые сосуды – и карминная клякса.
Так выглядело мое прозрение: послезавтра – это, возможно, никогда.
– Мисс Аянами? Мисс Аянами!
Его голос ослепил меня. Такое яркое, такое оранжевое пятно, перечеркнувшее сетчатку.
– Мисс Аянами, что с вами?
Его звали Керк, поняла я, и он учился в классе, из которого я сейчас ушла. Я даже его балл по тематической контрольной будто бы увидела перед глазами, но дата все никак не вспоминалась. А в носу толкались заполошные сосуды, и становилось все труднее дышать.
– Голова болит, Керк. Почему вы не в классе?
Собственный голос – это, как оказалось, еще ярче.
– Урок… Урок уже закончился, мисс Аянами, – тихо произнес Керк. – Полчаса назад. Я правда сдал лист с эссе, вы не поду…
Полчаса и еще половина урока, которые выпали из моей кровоточащей памяти. Теперь я точно знала, что за время года вокруг: за целый час метели я бы окоченела. Белые хлопья изменились, и сквозь металлический запах пробилась сладость умирающих лепестков.
Кровь и цветы. Какой банальный образ.
Мир все еще распадался на куски, не желал складываться в привычную картину, но теперь у меня были якоря: весна, запахи и Керк. Мой ученик все еще стоял рядом, я все еще удивлялась странному сочетанию "мой ученик" ("Почему "мой"? Что он такое для меня?"), и лучше бы всему так и остаться.
– Возьмите, пожалуйста.
Это была капсула с криво наклеенной этикеткой. Керк протягивал мне капсулу парацетамола – гроздь белых таблеток в прозрачной пластиковой упаковке. Маленькие диски, с насечкой, с приторным вкусом. Похожими я в семь лет училась играть в шашки.
Больше ни на что они мне не годились.
– Спасибо.
Очень хотелось рассмеяться. Наверное, я не обидела Керка только потому, что не смогла рассмеяться.
– Пожалуйста, мисс Аянами!
Керк не уходил – не говорил, но и не собирался никуда, а я смотрела на блики, заточенные в оранжевый пластик, готовилась к еще одной капле крови из носу. Наверное, стоило позвонить медикам и попросить отключить меня до операции.
Я мечтала о машине времени прямиком в послезавтра.
– Скажите, вы знаете, почему она уехала?
"О ком это он?" – подумала я.
* * *
Я впервые за этот дурацкий пикник ощущала на себе взгляд Икари-куна. Ему очень хотелось спросить, не я ли убила эту загадочную "ее", он ведь все уже понял. У Икари была жизнь вне невидимых стен "Соула", был опыт отношений не по книгам, а теперь – и впечатление о существовании внутри. Так что все он правильно представил.
Он очень хотел задать вопрос, хоть и знал ответ.
Это замечательный момент. Мы можем поговорить об отношении к ученикам. Можем помолчать о том, каково это: убивать своего Ангела, не в силах избавиться от наваждения: где-то там, в бездне голубых нитей, лазурных сверхновых звезд все равно остается частица детской души. Мы можем посмотреть друг другу в глаза о многом.
Вот только не о том, как я пережила последние сутки до операции.
Икари-кун просто побоится об этом спросить, это очень личное – и очень страшное для него. Не спросит. Я уверена в этом.
Действительно уверена.
– Вы справились, Аянами. Это главное, – сказал Икари Синдзи и поддел пальцами крышку капсулы. – Я очень рад за вас.
Это было вежливо и смущенно, это был совсем не ответ на исповедь. Наверное, ему стало неловко за это все услышанное: за отбитую болью память, за металл в ноздрях, за виноватый разговор в брызгах отцветающих деревьев. В конце концов, Икари не просил показывать ему шрамы. Он стеснялся моего прошлого, он боялся своего будущего. Замечательный микст для отношений.
– Запейте таблетку чаем, – предложила я. – И давайте пойдем дальше.
Отражение в Шпиле замерло, а потом кивнуло.
* * *
Я фотографировала, почти не задумываясь. Планы сами вплывали в рамку видоискателя, когда плавно, когда рывками. Предел жизни без боли ощущался как дрожь в кончиках пальцев, будто я приближалась к Периметру, и мне оставалось только занимать руки работой.
Мое – спуск.
Я снимала само время, которое натягивалось пружиной: меня скоро потянет к дому – еще восемь минут, семь пятьдесят, семь тридцать две… Я невольно искала все более напряженные, резкие планы, полные кризиса и внутреннего противоречия. Это как вдохи перед анестезией, несмелые и резкие.
Просто привыкла не фотографировать по пути назад.
Мое – спуск. Мое – спуск.
Икари молчал и шел. Я придумала очень хороший диалог с ним.
"– Почему вы оставили у себя эту капсулу? Это что-то означает?
– Ничего.
– Ничего?
– Вы знаете, что такое симулякр?
– Конечно. "Пустой" знак, символ без значения, да? Это что, ответ, Аянами?
– Я так ощущаю".
Я увидела каменный столб впереди, и поняла: вот и все. Если я не хочу торопиться, мне пора повернуть назад. Невидимое солнце поднялось еще совсем не высоко, туман лег каплями на ботинки, и все еще хотелось спрятать нос в воротнике.
– Мы уже возвращаемся?
Я кивнула, застегивая кофр. Утро, подаренное симеотонином, скрывалось с жужжанием "молнии".
– Знаете, я бы не обновлял там таблетки. Пусть были бы те же.
Икари-кун ковырял носком дерн и смотрел вниз, будто сказал это не мне. И я почувствовала, что весь придуманный диалог рассыпается: он понял, зачем я сохранила капсулу ненужного лекарства.
Для Икари-куна парацетамол не был симулякром.
* * *
– Ну, я даже не знаю, – сказал Икари.
Я пыталась представить университетский холл. Наверняка это высокое, светлое помещение с лестницами и витражами. Или нет: витражы – это Европа. Здесь было до одури людно, шумно и восхитительно – просто лицейский холл, только очень большой.
– Не кипешуй, друга! Только смотри, я тебе записал, как оно называется, ты уж не посей нигде записку.
Лица собеседника я не видела – просто некая идея студента, неряшливо одетая из секонд-хенда, но с непременно дорогим телефоном. Рассказ был ярким и не сплошным, я ходила призраком между застывающих сцен, касалась деталей, вслушивалась в инструкции своего проводника по этому миру.
Проводник? Как иронично.
Икари шел в аптеку за загадочными глазными каплями, ему не нравилась предстоящая вечером встреча, но ему было нечего делать, очень хотелось огорчить чем-нибудь далекого отца, и наркотики казались удачным вариантом.
"Я же не собираюсь брать у него в долг, – думал умный Икари-кун, который смотрел несколько фильмов про наркоманов. – И утяжелять не стану". Предприятие казалось умным и продуманным ровно до аптеки. Квартал выглядел плохо, я без труда добавила ему красок из больничных двориков и получила то, о чем говорил Икари.
Та самая, особая аптека гроздью фурункулов выпирала из углового здания. В вывеске светились все буквы, зато не горела одна витрина. Вечерняя пустота, пустота чужого воспоминания – и одинокий фонарь освещает развязку потасовки: у девушки что-то отняли, ее ударили по голове, потом еще раз, слышно ругань и вскрики, слышно, как гремит сердце у спрятавшегося за баком Икари.
Я сижу рядом с ним, я облако пара из вентиляции метро, и пытаюсь понять, что это за рассказ. Он жует белые губы и думает: "Только бы свалили", – дословно так и думает, пока слышны влажные удары. Он сдерживает дыхание, чтобы в ушах получился шум, но даже сквозь гул крови все слышно слишком хорошо.
У совести хорошая акустика.
Они ушли, аптекарь торопливо опустил ставни и закрылся. Окна, выходящие сюда, прикидывались стенами, а заводской забор – что взять с заводского забора. Икари подошел к девушке: та умирала, прижавшись к стене. Над ней завивалось какое-то дерево, пробивая грубые облака…
* * *
– Граффити, – коротко пояснил Икари, когда я оторвала глаза от тропинки.
* * *
…Я подходила вместе с ним. Он пытался заставить себя позвонить куда, просто достать телефон или закричать. Не получилось даже спросить "вы в порядке?" Икари стоял над ней, взгляд выхватывал из грязи детали: кровоподтеки и треснувшую по швам одежду.
Она умерла прямо на глазах у студента.
Икари нагнулся и поднял полураздавленную коробочку, в которой катались таблетки. Этикетка где-то потерялась, и семь безымянных дисков гремели внутри, не желая складываться в ответ.
Он выдохнул, положил коробочку в карман и ушел, а с ним ушла и я, оставив девушку в грязи, оставив небо над ее головой (какое оно было?), стены (кирпич? Бетон?), оставив что-то искореженное, взамен чего Икари-кун взял коробочку с безымянным лекарством.