На день рождения Ричард Грай подарил своему приятелю "Большой кулинарный словарь" великого Александра Дюма.
На какой-то миг бывшему штабс-капитану почудилось, что он вновь стоит на мокрой палубе корабля-призрака. Вокруг ночь, холодный равнодушный океан, черное пустое небо. Он смотрит в темноту и видит, как из мглы неспешно, одно за другим, проступают знакомые лица. Анри Прево, Жан Марселец, Арнольд – живые, веселые, не думающие о смерти. А за ними те, о ком он уже успел забыть: московские красногвардейцы, пленные чекисты, дальневосточные пограничники, убитый в Париже связной. И еще, и еще… Он попытался напомнить себе, что все это: люди, призраки, корабль в океане, его собственная смерть – всего лишь затянувшийся сон. Никого не станут винить за то, что сделано во сне, и даже собственный суд, самый строгий и беспощадный, вынесет оправдательный вердикт. Но лиц было много, слишком много, а он не мог даже закрыть глаза. Смотрел, смотрел, смотрел…
– Приехали! Мсье, вы не заснули?
Нет, не заснул, просто глядел в окно автомобиля, ничего не видя и не слыша. Значит, приехали… И только открыв дверцу, Ричард Грай удивился. Авто остановилось не у хорошо знакомого главного входа в комиссариат, а у глухой кирпичной стены, впритык к тротуару. Он осмотрелся и все понял. Кирпичная стена – и есть комиссариат, его неприглядная тыловая часть, так сказать, задворки. Чуть дальше, кажется, поворот во двор. Здесь он тоже бывал, но всего пару раз.
– Сюда, мсье Грай. Идите за нами.
Он не стал спорить. Пусть! Кто-то явно хочет избежать излишней огласки. В иное время и в иной стране подобное путешествие могло закончиться где-нибудь в котельной, у горящей печи. Сначала – его самого, затем плащ и, напоследок, шляпу. Пепел перемешать кочергой, дверцу закрыть. Но тут нравы патриархальные, такой приказ никто просто не решится отдать. Закон есть закон! Прежний хозяин этого здания, даже узнав о начале американского вторжения, отказался уничтожить документы о сотрудничестве с немцами. А ведь каждая подпись на протоколе о депортации – верный приговор.
La loi c`est la loi!
Документы все равно сгорели в котельной, но только после того, как пуля из табельного пистолета разнесла излишне упрямую голову "законника". Американцы уже входили в город, поэтому бумаги жгли в страшной спешке. Белые листы с фиолетовыми печатями падали на грязный пол, Даниэль Прюдом, ругаясь на всех известных ему языках, сам ковырялся в топке, опалил руку. Невозмутимый Арнольд наложил повязку, собрал истоптанные документы, бросил в печь.
А потом вместе пили. Как-то очень по-русски, без привычного французского чванства, вровень, почти не пьянея. По крайней мере, так казалось им самим. Арнольд, и в трезвом виде немногословный, молчал, Даниэль жаловался на свою сучью службу, а он, кажется, ругал американцев, по давней привычке именуя их "пиндосами". И это всех почему-то очень веселило.
– Сюда, мсье, – усатый "ажан" указал куда-то вверх. – Извините за неудобство, но у нас – вечный ремонт, через первый этаж не пройти.
Лестница… Железные ступени, железные перила. Ричард Грай взялся рукой за холодный металл. Вновь подумалось, что тот, кто желает его видеть, чего-то сильно опасается. Таким экзотическим образом проникать в комиссариат не приходилось, даже в тот день, когда они жгли бумаги. Тогда вошли через двор, перепуганный дежурный сержант долго отпирал ворота…
Ступени слегка проседали под ногами. Бывший штабс-капитан представил, как они смотрятся со стороны. Задранная вверх железная лестница, один служивый впереди, позади другой, он сам – посередине. Значит, ведут не в камеру, а, скорее всего, на второй этаж. Торцевая часть здания, до начальственных кабинетов далеко. Проще было доставить его ночью, когда комиссариат практически пуст. Значит, дело не просто в секретности.
Лестница утыкалась в дверь, деревянную, но обитую все тем же железом. Идущий впереди "ажан", открыв замок ключом, заглянул внутрь, повернулся:
– Заходим. Мсье Грай, убедительно прошу воздержаться от всяких разговоров. Будут вопросы – не отвечать. Я сам все скажу.
Предупреждение было излишним. За дверью оказался коридор, длинный и совершенно пустой. Двери, но уже обычные, в белой краске, слева, они же справа, под потолком – тусклые, покрытые пылью лампочки.
– Заходите, мсье.
Кажется, пришли. Полицейский отпер дверь – вторую слева, если считать от начала коридора, пропустил вперед. Бывший штабс-капитан перешагнул порог, хотел снять шляпу, но, оглядевшись, передумал. Куда ни ткни – пыль в палец толщиной. Не присядешь, даже плащ не скинешь. Вероятно, тут был кабинет следователя, о чем свидетельствовали серый от пыли стол и лежавшие на полу стулья. Уцелела даже чернильница, которую ныне украшали успевшие окаменеть окурки.
– Ремонт, мсье, – виновато повторил усач. – Вы уж извините, другого ключа не было. А мы сейчас вам газетку, чтобы присесть, значит.
Он кивнул напарнику, тот засуетился, полез во внутренний карман плаща. Газета, знакомая "Matin du Sud", была мятой, да к тому же сложенной вчетверо. "Ажан", поспешив ее расправить, скользнул глазами по первой странице.
– Боши проклятые! Лезут и лезут, сколько их ни бей. Хорошо хоть русские им в загривок вцепились.
– Дайте-ка.
Ричард Грай забрал газету, поглядел на число, затем на заголовки. Арденны. 6-я Танковая армия СС наступает… Не лучшие дни для "пиндосов".
Между тем "ажаны", вздымая белесую пыль, занялись стульями. Один, колченогий, пришлось оставить в покое, второй же был поднят и со стуком водружен на законное место. Усач, не удержавшись, громко чихнул.
– Готово, мсье. Через час-полтора мы вам кофе принесем, чтоб не так скучно было. А вот выйти по нужным делам не получится, потому как у дверей не будет никого. Так что, если потребность есть, я вас сейчас отведу.
Бывший штабс-капитан молча покачал головой. Передовицу он уже проглядел и сейчас изучал вторую страницу. Знакомая фамилия сразу привлекла внимание. Он хмыкнул и, не удержавшись, прочел вслух:
– "Зачем янки пришли в Европу?".
– Охота вам, мсье, всякую гадость повторять, – немедленно откликнулся тот, что помладше. – Эту, извиняюсь, немецкую шлюху давно пора за, опять-таки извиняюсь, причинное место повесить! Как его только печатают?
Усатый "ажан" предостерегающе кашлянул, но и сам не удержался.
– Паскудник он, конечно, этот Лео Гершинин. Профессор-распрофессор, видите ли! Так ведь не уцепишь, в Испании сидит, никуда носа не кажет… Ну, мы, стало быть, пойдем, мсье Грай. Через час навестим, а там как начальство скажет.
Хлопнула дверь, в замке провернулся ключ. Раз, другой… Шаги… Ричард Грай постелил газету на стул, присел, полез в карман за папиросами. Читать очередной опус Лёвы не стал, не желая окончательно портить настроение. Все и так понятно. "Пиндосы" под видом освобождения несут Европе новое рабство. Рейх же, несмотря на очевидные ошибки, сделал для народов континента больше, чем любая из держав прошлого… Хитрый Лев, отличавшийся тонким чутьем, никогда не поминал в своих статьях Гитлера, словно того и не существовало. Испанский же кордон бывший прапорщик в последний раз пересек летом 1943-го, в самый разгар Курской битвы. Прочитал лекции в Париже и Амстердаме, презентовал свою новую книгу и юркнул обратно, под крылышко к Каудильо. Однополчане так и не встретились.
А если бы и встретились? О чем им говорить? Обсуждать великую цивилизаторскую миссию Германии?
Бывший штабс-капитан, выбросив окурки из чернильницы, покосился на забитые наглухо окна. Считай, замуровали. На какой-то миг он пожалел, что дал себя уговорить, не потребовав официального задержания по всей форме, с протоколом и камерой в подвале. В этом случае консула непременно бы известили. Турция сейчас уже не нейтрал, а союзник, одна из Объединенных Наций. Значит, вытащили бы, не дали пропасть собрату-турку.
Ричард Грай, прежде именовавшийся Родионом Гравицким, невольно поморщился. Да, теперь он турок, не казак. Не то, чтобы очень противно, но и не слишком весело. Немцем быть, конечно же, еще хуже…
Крупный план
Берлин
Июнь 1931 года
– Липа! Липка, черт тебя побери! Кидай своего немца, айда Лёвке Гершинину, падле большевистской, морду бить!..
Пьяная физиономия под надвинутой на ухо шляпой дохнула крутым перегаром и сгинула в толпе. Людей возле входа в книжный магазин "Родина" собралось неожиданно густо, чуть ли не с две сотни. Для Берлина 20-х – маловато, но за эти годы многие успели уехать. Кто перебрался в Париж, кто в гостеприимный Белград, а кто и за океан.
– Немец – это ты, Родион, – бесстрастно констатировал Теодор фон Липпе-Липский. – А знаешь, похож. Есть в тебе этакая прусская надменность. Еще бы пикельхаубе на голову…
– Чья б мычала, – хмыкнул я. – Сам ты перец-колбаса. Дойче зольдатен унд херрен официрен даст ист команден нихт капитулирен!
Липку передернуло.
– Какая идиотская песня! Колбасники тупые, мать их!.. Я, между прочим, на фронт добровольцем ушел весной 1917-го! Сказал бы кто тогда, что в "гансы" запишусь, пристрелил бы не думая.