- Вы знаете, Максим,? - сказала она, - я с удовольствием поговорю с вами о Леве Абалкине, но, с вашего позволения, через некоторое время. Давайте, я вам позвоню… скажем, через час-полтора.
- Ну разумеется, - сказал Максим. - Как вам будет удобно…
- Извините меня, пожалуйста.
- Напротив, это вы должны меня извинить…
Изображение на экране исчезло. Максим рассеянно перебросил несколько листков в папке, лежащей перед ним на столе.
- Надо же, какой странный получился разговор, - подумал он вслух. - Она словно узнала откуда-то, что я все ей вру… Пр-роклятая профессия… Ладно, подождем… А пока поищем Майю Глумову.
Он вызвал информаторий.
…Так. Майя Тойвовна Глумова. Ага… Она на три года моложе нашего Льва… Историческое отделение Сорбонны… Ранняя эпоха первой научно-технической революции… потом - история космических исследований. Сын, Тойво Глумов, одиннадцати лет… А вот о муже она никаких сведений не дала… О чудо! Ныне она у нас сотрудник спецфонда Музея внеземных культур… это же в трех кварталах отсюда, на Площади Звезды!.. И живет неподалеку…
Максим отключил информаторий, откинулся на спинку стула и с удовлетворением потянулся.
Тут в дверь постучали, и через порог шагнул в кабинет Экселенц. Максим поднялся.
- Сядь, - строго сказал Экселенц и сам опустился в кресло для посетителей. Максим поспешно сел. - Дай сюда план работы.
Максим протянул ему листок, Экселенц быстро проглядел текст и сказал:
- Плохо.
- Так уж и плохо, Экселенц…
- Плохо! Наставник умер. А школьные друзья? У тебя их нет ни одного. А где его однокашники по школе прогрессоров?
- К сожалению, Экселенц, у него, по-видимо-му, не было друзей. Во всяком случае - в интернате. А что касается школы прогрессоров…
- Уволь меня от этих рассуждений. Мне не нравится, что ты отвлекаешься. При чем здесь детский врач, например?
- Я стараюсь проверить все.
- У тебя нет времени проверять все. Занимайся архивами, а не беготней…
- Архивами я тоже займусь, - сказал Максим, начиная злиться, - однако побегать мне все равно придется. И я вовсе не считаю, что детский врач - такая уж пустая трата времени.
- Помолчи, - сказал Экселенц и снова углубился в изучение плана. - Кто такая эта Глумова? - спросил он.
- Они вместе учились в интернате. Мне кажется, это у него была детская любовь или что-то в этом роде…
- Ну ладно… - проворчал Экселенц, возвращая листок. - Глумова - это хорошо. Если это была детская любовь, то это шанс… И легенда твоя мне нравится. А все остальное - плохо. Ты поверил, что у него не было друзей. Это неверно. Тристан был его другом, хотя ни в каких папках ты не найдешь об этом ни слова. И никто, кроме меня, тебе об этом не рассказал бы. Ищи! Никому не верь на слово, ищи! А Леканову оставь в покое. Это тебе не нужно.
- Но она же все равно мне позвонит!
- Не позвонит, - произнес Экселенц холодно.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Потом Максим проговорил:
- Экселенц. А вам не кажется, что я работал бы гораздо успешнее, если бы знал всю подоплеку?
Экселенц ответил не сразу.
- Не знаю. Полагаю, что нет. Все равно я пока не могу ничего сказать тебе. Да и не хочу.
- Тайна личности? - спросил Максим.
- Да, - сказал Экселенц. - Тайна личности.
Максим шел по залам Музея внеземных культур мимо странных его экспонатов, похожих не то на абстрактные скульптуры, не то на материализовавшийся бред сумасшедшего эволюциониста. В залах было пусто, только один раз вышел он на двух молоденьких девчушек, которые с молекулярными паяльниками в руках возились в недрах некоего сооружения, более всего напоминающего гигантский моток колючей проволоки. Он попросил у них указаний и вскоре оказался перед дверью с табличкой: "Сектор предметов невыясненного назначения. Кабинет-мастерская. Глумова М. Т.".
Майя Тойвовна подняла навстречу ему лицо. Красивая, более того - очень милая женщина, она глядела на него рассеянно, и даже не на него, а как бы сквозь него, глядела и молчала. На столе перед нею было пусто, только обе руки ее лежали на столе, как будто она их положила перед собой и забыла о них.
- Прошу прощения, - сказал Максим. - Меня зовут Максим Каммерер.
- Да. Слушаю вас.
Это была неправда: не слушала она его. Не слышала она его и не видела. Ей было явно не до него в тот час. Любой приличный человек в такой ситуации должен был бы извиниться и потихоньку уйти. Однако Максим не мог себе этого позволить. Он был помощником Экселенца на работе. Поэтому он уселся в первое попавшееся кресло и, изобразив на лице простодушную приветливость, принялся говорить:
- Вы знаете, у меня к вам дело не совсем обычное, я пришел к вам, так сказать, искать ваших воспоминаний… причем детских воспоминаний, совсем, так сказать, давних. Я, собственно, журналист, и пишу книгу о человеке по имени Лев Абалкин…
И тут произошла удивительная вещь. Едва это имя было произнесено, как Майя Тойвовна словно бы проснулась. Вся рассеянность ее исчезла, она вспыхнула и буквально впилась в журналиста Каммерера серыми глазами.
- …А, я вижу, вы его помните! - продолжал добродушный и толстокожий журналист Каммерер. - Это славно, это здорово, это рождает во мне большие надежды. Я слышал, что вы дружили с Левой, и теперь я вижу, что вы не забыли этой дружбы… Да и как можно забыть Леву? Это же такой замечательный парень…
- Вы его тоже знали? - спросила Глумова.
- А как же! Потому и дерзаю! Я же был, если хотите, у самых истоков. Саракш! Голубая Змея!.. На самом-то деле никакая она не голубая, она грязно-желтая и заражена радиоактивностью на двести лет вперед… а по берегам бродят грозные и таинственные голованы, о которых тогда еще никто ничего толком не знал. И тут появляется Лева…
- И вы об этом хотите написать?
- Разумеется! - сказал Максим. - Но этого мало.
- Мало - для чего? - спросила она, и на лице у нее появилось странное выражение - словно она с трудом сдерживает смех. У нее даже глаза заблестели.
- Понимаете, - сказал Максим, - мне хочется взять гораздо шире. Мне хочется показать становление Абалкина как крупнейшего специалиста в своей области. Ведь на стыке зоопсихологии и социопсихологии он произвел что-то вроде…
- Но он же не стал специалистом в своей области, - проговорила Майя Глумова. - Ведь они же сделали его прогрессором. Они же его… Они…
Не смех она, оказывается, сдерживала, а слезы, и теперь перестала сдерживать - упала лицом в ладони и разрыдалась. Она плакала, она судорожно вздыхала, всхлипывала, слезы протекали у нее между пальцами и капали на стол, а потом вдруг принялась говорить - будто думала вслух, перебивая самое себя, без всякого порядка и безо всякой видимой цели.
- …Он лупил меня… Ого, еще как!.. Стоило мне поднять хвост, и он выдавал мне по первое число… Плевать ему было, что я девчонка и младше его на три года: я принадлежала ему - и точка!.. Я была его вещью, его собственной вещью. Стала сразу же, чуть ли не в первый день, когда он увидел меня… мне было тогда пять лет, а ему восемь. Он бегал кругами и выкрикивал считалку собственного сочинения: "Стояли звери - около двери - в них стреляли- они умирали!" Десять раз, двадцать раз подряд… Мне стало смешно, я захихикала, и вот тогда он выдал мне впервые…
…Вы не понимаете, как это было прекрасно - быть его вещью. Потому что он любил меня. Он больше никого и никогда не любил. Только меня! Все остальные были ему безразличны. Они ничего не понимали и не умели понять. Только я умела. Он выходил на сцену, пел песни, читал стихи - для меня. Он так и говорил: "Это для тебя. Тебе понравилось?" И прыгал в высоту - для меня. И нырял на сорок два метра- для меня. И писал ритмическую прозу по ночам - тоже для меня. О-о-о, он очень ценил меня, свою собственную вещь, и он все время стремился быть достойным такой ценной вещи. И никто ничего об этом не знал. Он всегда умел сделать так, чтобы никто ничего о нем не знал. До самого последнего года, когда об этом узнал Федосеев, его учитель…
…У него было еще много собственных вещей. Весь лес вокруг был очень большой собственной вещью. Каждая птица в этом лесу, каждая белка, каждая лягушка в каждой канаве. Он повелевал змеями, он начинал и прекращал войны муравейников, он умел лечить оленей, и все они были его собственными. Кроме старого лося по имени Рекс. Этого он признал равным себе, но потом с ним поссорился и прогнал из леса…
…Дура, дура! Все было так хорошо, но я-то, дура, не понимала, что все хорошо, я подросла и вздумала освободиться. Я прямо ему объявила, что не желаю больше быть его вещью. Он отлупил меня, но я была упрямая, я стояла на своем, проклятая дура. Тогда он снова отлупил меня, по-настоящему, беспощадно, как он лупил своих волков, когда они пытались вырваться из повиновения. Но я-то была не волк, я была упрямее всех его волков вместе взятых, и тогда он выхватил из-за пояса свой нож… у него был нож, никто не знал, он нашел кость в лесу и сам выточил из нее нож… И вот этим ножом он с бешеной улыбкой медленно и страшно вспорол себе руку от кисти до локтя. Стоял передо мной с бешеной улыбкой, кровь хлестала у него из руки, как вода из крана, и он спросил: "А теперь?" Он еще не успел повалиться, как я поняла, что он прав. И был прав всегда, с самого начала. Только я, дура, дура, дура, так и не захотела признать это.