"С хорошею улыбкой ты пробуждаешься, - негромко молвил кто-то, сидящий в изножье его кроватки. - Но больно скоро делаешься сердит".
Нет, это не был отец, как чуть было не показалось ему в первое мгновенье. Одетый скромней любого судейского, человек был много старше отца, сух и сед, с резкими морщинами, глубоко избороздившими лицо слишком волевое, чтоб казаться добрым. Однако теперь он улыбался, глядя на Платона.
"На что поспорим: догадаешься сразу кто я али нет? - спросил он".
"Дедушка!! - Платон подпрыгнул на тюфяке. - Дедушка де Роскоф!"
"Добро, - старик протянул жилистую руку и легко погладил мальчика по голове. - Я бы тоже признал тебя сразу, хоть бы и среди чужих. Мы оба с тобой похожи на одного и того же человека: он между нами как мост. Хороший ли ты сын, Платон? Помнишь ли, что никто, лучше отца, не знает твоей пользы?"
"Помню, - Платон покраснел. - Не всегда, но помню. Дедушка, как же случилось, что вы до нас добрались?! Везде ведь Буонапарте и война!"
"Война еще не везде, - невпопад, вослед каким-то своим мыслям, отозвался старик. - Это еще не пожар, но первые его языки. А я здесь потому, что завершил мою книгу, внук".
"Какую книгу? Интересную? Вы ее привезли нам?"
"К сожалению, этого я сделать не смог, - старик посмотрел на Платона, как смотрят на взрослого собеседника. - Но со временем ты прочтешь ее. Твоя мать знает, к кому обратиться за помощью, когда книга понадобится. А я рад, что труд мой подошел к концу. Вот и захотел повидаться с вами со всеми".
"Дедушка, а вы мне расскажете, как бивали санкюлотов?"
"Уж больно ты скор, меньшой де Роскоф, - дедушка Антуан поднялся. - Что тебе до вчерашних разбойников, на твой век достанет завтрашних".
"Дедушка, а вы к нам надолго? Навсегда?"
"Не надолго, внук, - с улыбкою обернулся в дверях старик. - Ну да сие тоже не суть важно".
Дверь затворилась, даже не скрипнув в петлях.
Казалось, Платон только на мгновение смежил веки, когда дед вышел из его горницы. Однако солнце за это мгновение успело подняться довольно высоко. Вот уж глупость - спать, когда происходят такие события!
На столике шла обыкновенная "война напитков": серебряный кофейник и аглицкий фарфоровый чайник горделиво стояли визави. Без кофея не начинал дня папенька, между тем как маменька признавала только чай, каковой кушала без сливок и даже без сахару.
"Кого это сегодни не пришлось силой с постели стаскивать? - весело удивился отец, когда Платон сбежал вниз".
"Ты будешь с нами завтракать, Платошка? - спросила маменька, одетая во что-то светлое и легкое - впервой в этом году".
"Я буду завтракать с дедушкой! Он еще отдыхает, да? Дедушка ведь еще тоже не завтракал, я не вижу для него чашки!"
Сделалось вдруг очень тихо. В этой тишине звонко стукнула о фарфор ложечка, которую выронила маменька.
"Тебе что-то приснилось, Платон? - спросил наконец отец. Губы его дрожали".
Испуга родителей в свой черед напугала мальчика.
"Ничего мне не снилось! Да я и не спал… почти… после того как дедушка ко мне заходил".
"А… который дедушка, Платоша? - еле слышно шепнула маменька. - Дедушка Сабуров или дедушка де Роскоф?"
"Ну как мог ко мне заходить дедушка Сабуров, - Платон начал обижаться. - Он вить давно умер!"
Отец, быстро вышед из-за чайного столика, опустился на пол перед мальчиком и крепко притянул его к себе. Платон услышал, как сильно колотится отцовское сердце.
"Папенька, но где же дедушка? - Платон заплакал. - Где дедушка де Роскоф? Он же приехал нас повидать!"
"Нет, Платон, никто не приезжал. Все-таки тебе это приснилось".
"Дедушка зашел ко мне в комнату! - настаивал Платон сквозь слезы. - Верней, нет, он уже сидел на моей кровати, как я проснулся, а после вышел! Таковых снов не бывает! Он сказал, что здесь потому, что завершил книгу… какую-то книгу!"
"Филипп!! Вспомни, ты говорил когда-нибудь при Платоше о книге, о той, о "Бретонской Голгофе"? - воскликнула маменька".
"Я - нет, Нелли, а ты? - отец по-прежнему обнимал Платона, стоя перед мальчиком на коленях".
"И я - нет, - тихо сказала маменька. - Но может статься, Роман?"
"Не думаю, Нелли. А что еще сказал дедушка о книге, Платон?"
"Что маменька знает, кто поможет ее найти".
"Ну конечно, - Филипп поднялся. - Мартен и Прасковья. Вот что, друг мой. Помолчим-ка немного, а после и вправду позавтракаем. Главное, постарайся сейчас хорошенько запомнить все, о чем говорил дедушка. Что захочешь, можешь рассказать матери и мне, но главное, все запомни сам. Да, и вот еще что. С нонешнего дня поминай дедушку де Роскофа так же, как и дедушку Сабурова. За упокой".
Так и осталось неизвестным, верно ль было предположение о дне смерти деда. Да и как можно было б проверить? Война не пересыхала, Франция казалась дальше иных планет. Одно только наверное знал Платон: с Антуаном де Роскофом он повидался взаправду, а как сие проистекло - так ли уж важно?
Ах, воротиться б в те годы, когда жив был отец, а сестра весела, когда мать их звалась Еленою Кирилловной! Что с того, что было их у Елены Кирилловны не пятеро-шестеро, как у людей, а только двое - брат да сестра! Вдвоем им было лучше, нежели иным и вдесятером. Маменька улыбалась, читая записки с просьбою о прощении за очередную шалость - записки, подписанные двойным "П": Платон и Прасковья. Так уж они придумали подписываться, и в школе мальчик не враз отстал от привычки, которую не хотел никому разъяснять. Все, вычитываемое в книгах, Платон на свой лад растолковывал малютке. Панне это нравилось, хотя иной раз она и не спала со страху. Например, когда братец прочел о Сократовом демонии, что никогда не подучал его что-либо сделать, но часто отговаривал от того либо иного поступка. А где он прячется, сей невидимый собеседник? Может, носит он шапку-невидимку? Тогда почему его не слышат другие люди? А главное, есть ли демоний у каждого человека, либо был только у Сократа? Платон не хотел спасовать перед Сократом, а Панна не хотела уступить брату. Дети с неделю соревновались друг перед дружкой общением с внутренними собеседниками - покуда девочка не проснулась ночью от собственных крика и слез. Утром Филипп призвал сына в свой рабочий кабинет и, выявив обстоятельными расспросами суть происшедшего, долго и терпеливо растолковывал ему, что античный мыслитель аллегорически подразумевал всего лишь нравственное начало, заложенное в человеческой природе, иначе - совесть. В заключение папенька все же запер некоторые из книжных шкапов.
"Из-за тебя, Платошка, Сократ был для меня в ребячестве хуже Бабы-Яги, - смеялась потом Панна. - Не помнишь, поди, как ты тер в ступке "цикуту", пил ее и начинал объяснять, какие члены у тебя холодеют? Знаешь, каков мне представлялся тогда Сократ-то твой? Горбатым карлою с черной, как у арапа, кожей! А пальцы у него были по три вершка длиною!"
Ах, Панечка-Панна, что за странная судьба тебе выпала!
Платон Филиппович вздрогнул всем телом и приподнялся в стременах: надолго ль убаюкали душу воспоминания?
Пустое, получаса не прошло.
Император взглянул на него, оборотясь через плечо. Угадывая значенье взгляда, Роскоф поспешил вдогон. Его сопровождало ощутимое недовольство двоих флигель-адъютантов, уязвленных тем, что представлялось им неожиданным фавором.
Знали б вы, бедняги, какая сенная лихорадка причиняема ему одним моим видом. Поравнявшись с молодыми людьми, Роскоф столь внимательно поглядел на них, что оба смешались. Но бог с вами, ревность ваша свидетельствует о том, что едва ль вы замышляете против жизни миропомазанника. Иначе б было вам все равно, быть ли в случае.
Ах, где ж ты, тот, кто мне так надобен? Едва ль ты едешь в сей синей карете, скромной, без гербов, но отменной работы. Карета принадлежит медику Вилие. Был он, правда, в числе убийц императора Павла, но Александру предан неимоверно. Нет, Вилие не предатель и даже не половинка предателя. Недурное mot, кстати сказать. Что же, в каком-то смысле половинка предателя также едет с нами, и даже, быть может, не одна. Половинкою предателя назовем того, кто сам не решится на измену, но может быть вовлечен в нее стечением внешних обстоятельств. Но таких половинок средь нас явственно больше одной, вот только, по счастью, даже десяток их не сложится в предателя целого. Человеческая арифметика отлична от школьной.
- А ты, Роскоф, поди, вторые сутки без сна? - спросил Император, когда Платон Филиппович приблизился.
- Третьи, Ваше Императорское Величество. - Роскоф позволил себе улыбнуться.
- Так оккупировал бы эскулапову карету на час-другой. Он один едет, право, Роскоф, отдохни.
Платон Филиппович сумел скрыть изумление, лицо его сохранило непроницаемое выраженье. Неужто он говорит искренне, даже без намеренья как-либо по секрету употребить сие время? А ведь похоже на то.
- Полноте, Государь, отдохну, как свернем на новую дорогу.