Ближе к полуночи все были хороши. Папаня, подвыпив, изъяснялся на залихватском жаргоне, называя пензяков пензюками, тетя Диана говорила ему: "Вся твоя беда, Рапохин, в том, что ты моешь голову хозяйственным мылом", - Александр Прокопьевич предлагал идти бить директору ДК морду, мать успокаивала рыдающую Женю, которой было тошно от одиночества, тетя Лена с дядей Юрой всё порывались уйти, им от Рязанского проспекта нужно было ехать аж в Медведково, а Гендос с округлым животом, которому никуда ехать было не нужно, потому что он жил через три дома, тоскливо смотрел в черное окно. Он бы и рад был скрасить одиночество мятущейся Жени, очень даже ничего себе дамочки, но раз уже опозорился в женихах-то. Оконфузился, оскандалился, скомпрометировался перед нею как амурный партнер.
Был такой в общей картине веселого живого вечера печальный момент. Потом как-то сразу всё наладилось, и уже вновь Женя хохотала, а Гендос, чуя, что финиш близок, торопливо жрал индейку.
Где-то за стенами, непонятно где, отзвенело двенадцать, наступил новый день - суббота.
Венька, малый непьющий, пошел провожать до метро тетю Лену, дядю Юру и полковника. Женя осталась ночевать у Рапохиных, благо у них кроме трех комнат имелась еще большая лоджия со спальным койко-местом. Гендос отретировался самостоятельно.
Александр Прокопьевич, как человек физически крепкий и с гвардейскими амбициями, поначалу воспротивился Венькиному сопровождению, мы, мол, и сами не лыком шиты, любому агрессору нос набок своротим, а парнишке надобно уже спать или вон лучше мамке помогать с уборкой, но на улице алкоголь вдруг так звезданул ему в голову, выпито-то было изрядно, что аж ноги перестали повиноваться, приобрели самостоятельность, начали выделывать всякие кренделя и коленца. Такого с могучим полковником еще не бывало, пришлось покорно повиснуть между Юрием и Венькой.
Эх и тяжел оказался гренадер. Но, слава Богу, ближе к метро он пришел в себя, сказались-таки телесная масса, по обширным пространствам которой к этому моменту равномерно распределилось спиртное, и крепкая застольная закалка.
Не заходя в стеклянный куб станции, Венька проследил за тем, как гости на эскалаторе благополучно уехали под землю, после чего развернулся… и увидел прямо перед собой тощего, длинного, небритого, всклокоченного субъекта в сером потасканном гардеробе. Субъект был не молод и не стар, завис где-то в неопределенном возрасте. Щетина его отдавала в седину, был он нетрезв, по лицу гуляла ухмылочка.
Венька отодвинул его рукой, дабы пройти, но тот резиново вывернулся и вновь встал на дороге.
Алкашей Венька не бил, не хотел мараться.
- Чего тебе? - спросил он строго. - Денег не дам.
- Ударь меня, - потребовал алкаш. Из пасти его несло сивухой и тухлой селедкой. - Вмажь по харе, чтоб брызги полетели. Ну!
Это его "ну!" было весьма агрессивным.
- Вон столб, - сказал Венька. - Иди и бейся своей дурной мордой до посинения. Садомозахист хренов.
"Садомозахист" было словечком начитанного Кирилла, а поскольку всяческих извращенцев сейчас развелось, как тараканов, Венька его тоже взял на вооружение.
- Обижаешь, начальник, - сказал алкаш, подмигивая. - Не садомозахисты мы. В карты продули. Условие такое - продул, ищи громилу, чтоб дал тебе в харю.
- Ну, так ищи.
С этими словами Венька обогнул алкаша и пошел себе, но сзади в рукав его вцепились с такой силой, что он вынужден был остановиться.
Накатила вдруг странная апатия. Вместо того, чтобы отпихнуть стоящего за спиной пьянчужку, Венька лишь повернул к нему голову и безвольно застыл.
- Не отказывайся от богатства, если оно плывет в руки, - приблизив лицо, смрадно дыша, зашептал алкаш. - Люди глупы, когда воротят нос от блага. Учат: "Не отягощайся скарбом, ибо навредишь бессмертной душе". Слышал, наверное? Так вот всё это гиль и глупость несусветная. Коль уж разговор идет о душе, о драгоценной нашей душе, то ей надобно ходить в дорогих одеждах, а не хлыстать голяком. Верно ведь, Венечка?
У Веньки как пелена с глаз спала. Действительно, что же он раньше-то ходил незрячий?
- Так что засвидетельствуй реноме, - сипло произнес алкаш. - Докажи, что в тебе не ошиблись.
При этом он отпустил рукав Венькиной рубашки.
Вновь обретя способность двигаться, Венька повернулся к нему, сказал вяло:
- Подставляй лоб.
- Уже не требуется, - алкаш захихикал. - Коготки будешь оттачивать на других пташках. Я вижу, в естестве твоем произошел необходимый переворот. В нашем деле, Венечка, главное что? Ошарашить, потом зацепить на крючок.
Вот ведь что странно - он как-то незаметно и мгновенно изменился. От него уже не воняло помойкой, а напротив, исходил терпкий аромат дорогого одеколона. Щетина пропала, торчащие волосы сами собой уложились в прическу, но самое главное - был он теперь одет в добротный черный костюм с желтой медалькой на лацкане.
И еще странно, что Веньку это ни капельки не удивило.
- Набирай очки, - сказал незнакомец. - Докажи, что выбор правилен.
И исчез, что Веньку также не удивило. Он знал теперь, что это не человек вовсе, а земная ипостась некоего могущественного существа по имени Гыга, что главное в жизни - это собственное благо, ибо никто кроме тебя за тебя не порадеет, даже пальцем не пошевелит, что при достижении собственного блага не нужно стесняться в выборе средств - никто из великих в выборе средств себя не ограничивал, и что, наконец, набирать очки - это как раз и означает преодоление в себе глупой воспитанности, этой замшелой, заплесневелой нравственности, которая становится неприступным барьером в процессе достижения цели…
Дома все уже перебрались на кухню, курили. Дым стоял - хоть топор вешай. Будут теперь до двух ночи балаболить, не заснёшь толком, потом начнут посуду таскать, греметь, навалят полную раковину, а утром - Венька, ты что же, парень, давай мой, пожалей мать. Это непременно скажет вставший по малой нужде опухший от самогона папаня.
Дрыхнуть придется на полу, в комнате Кирилла, поскольку гостиную займут пензюки. И чего они сюда ездят? Мёдом, что ли, столица-то намазана? Повадились. Шугануть разок-другой, глядишь, и отвадятся.
Из гостиной сквозь неплотно закрытую дверь несло протухлым винегретом.
Коробило абсолютно всё.
Венька пошел на кухню, сказал раздраженно:
- Спать сегодня будем? Или как?
- Цыц, сопляк, - привычно бросил папаня. Выпивши он всегда был омерзительно груб. - Будет еще тут старшим указывать. Пошел вон.
Тут Олег Васильевич малость перегнул, не проявил гибкость. Не разглядел в сопляке зверя.
Этот зверь-то и прыгнул, схватил за кисть, привычно вывернул руку, так что старший Рапохин с размаху въехал носом в тарелку с огурцами. Дядя Коля взял сзади железными пальцами за локоть, Венька отмахнулся, не глядя, попав пензюку опять же в нос. Вот ведь жизнь-шутница - самыми уязвимыми местами у двух приятелей оказались их носы.
Маманя заголосила было, но тут на кухню в одних плавках вломился Кирилл, обнял брата, у которого перед глазами плавала кровавая пелена, и увел в комнату.
Венька шел послушно (он всегда слушался Кирилла - это сидело у него в печенках) и испытывал чувство глубокого удовлетворения, так как знал, что поступил правильно. Набрал первые очки. Об этом его оповестил Гыга. "Правильно, Венька, - сказал при этом невидимый Гыга. - Чем хуже, тем лучше. Плохо - это в конечном итоге хорошо, это как лбом об стенку, когда в голове проясняется и всё встаёт на свои места. В этом мире надо быть реалистом. А быть добреньким - это фу, это мерзость, это туши свет, от этого блевать тянет".
Кирилл быстренько организовал на полу постель и уложил что-то бормочущего, бывшего явно не в себе Веньку спать. Откуда ему было знать, какие мысли бродят в голове брата.
Глава 5. Леонид Петрович
На следующий день, а проснулись поздно, все чувствовали себя не в своей тарелке. Женя вымыла посуду и уехала к себе в Бибирево, пензяки, выпив кофе, отправились в Лужники на вещевой рынок. Кстати, с носом у Николая было в порядке, только малость чесался. Что касается алкогольного выхлопа, присущего чете, то почитай три четверти москвичей с утра являлись обладателями подобного выхлопа, а поскольку на дворе была суббота, многие уже в меру сил освежили его.
Рапохины (Кирилл с утра пораньше умотал на работу) остались одни. Отец Веньку в упор не видел, мать хоть и разговаривала, но сдержанно. Веньке же на это было глубоко наплевать. Всё было сделано правильно, наглеца, каковым показал себя отец, нужно было проучить, а то, что при этом перепало дяде Коле - сам виноват. Не лез бы, не перепало.
Венька, большой, загорелый, перевитый мышцами, ходил по дому в одних трусах, босиком. Пластырь он уже снял - оказалось, что рана затянулась. Удивительное, надо сказать, дело, ведь она была достаточно глубока.
Позавтракав с баночкой Очаковского пива, отец ушел в спальню, где включил переносной телевизор. Тот был хоть и маленький, но зверь, орал на всю квартиру, а картинка на нем была четкая и яркая, с сочными цветами, лучше, чем на "Рубине" в гостиной.
Итак, телевизор верещал, как недорезанный, и Венька пошел на кухню жаловаться матери. Почему-то с отцом не хотелось связываться.