- Так. Очень серьезно. Мы будем думать над вашими опасениями. Теперь я хотел бы услышать второе возражение.
- Второе связано с первым. Вы захватили одну Станцию Метрики, но пять других у разрушителей. Если мы промахнемся, враги создадут такое искривление, что выпущенные нами лучи обрушатся за нас самих. Случай такой уже был - и не одна планета превратилась в кладбище. Вы хотите, чтоб мы обрекли на гибель самих себя?
Не ответив Грацию, я обратился к Тиграну:
- Вы говорили, что на своих планетах галакты бессмертны. Но вы не избавлены от страха гибели?
Мне ответил не Тигран, а снова Граций:
- Мы создали такие условия жизни, что можем не опасаться смерти. Смертоносные факторы могут появиться лишь извне. Вторжение биологических лучей будет таким смертоносным фактором.
Я попросил объяснений подробней. Смерть, ответил Граций, или катастрофа, или болезнь. Катастроф на их планетах не бывает, болезни преодолены - отчего же галакту умирать? А если изнашиваются отдельные органы, их заменяют. Граций три раза менял сердце, два раза мозг, раз восемь желудок - и после каждой замены омолаживался весь его организм.
- Колебательное движение между старостью и обновлением, - сказал Ромеро. - Или навечно законсервированная старость? Земной писатель Свифт описал породу бессмертных стариков - немощных, сварливых, несчастных…
Замечание Ромеро было слишком вызывающим, чтоб галакт оставил его без ответа. О Свифте он не знает. Но законсервировать старость невозможно. В юности и старости биологические изменения в организме происходят так быстро, что задержать здесь развитие нереально. Но полный расцвет - это тот возраст, когда организм максимально сохраняется, это большое плато на кривой роста. Именно этот возраст, стабильную зрелость, и выбирают галакты для вечного сохранения. Они охотно передадут людям свое умение, чтоб и люди воспользовались преимуществами разумного бессмертия.
Я больше не вмешивался в разговор, только слушал. И с каждым словом, с каждым жестом галактов я открывал в них ужас перед смертью. Нет, то не был наш извечный страх небытия, мы с детства воспитаны на сознании неизбежности смерти, случайное начало и неотвергаемый конец - вот наше понимание существования. Наше опасение смерти - лишь стремление продлить жизнь, оттянуть наступление неотвратимого. А эти, бессмертные, полны были мучительного ужаса гибели, ибо она была для них катастрофой, а не неизбежностью. Нелегкая задача, думал я. Не склонять на выгодный и благородный союз, как мне представлялось вначале, а переламывать их натуру - вот что выпало тебе на долю, Эли.
- Теперь вам понятно, беспокойные новые друзья, как велики наши сомнения, - закончил Граций свою изящную речь о вечной молодости галактов.
- Не будем же больше испытывать терпение собравшихся - вас давно уже ждут, пойдемте!
10
Я быстро устал от праздника.
Удовольствий было слишком много - и разноцветного сияния, и разнообразных запахов, и непохожих одна на другую фигур, и слишком приветливых слов, и слишком радостных улыбок… Бал под светящимися, благоухающими деревьями показался мне таким же утомительным, какими, вероятно, были древние человеческие балы на паркете в душных залах при свете догорающих свечей.
Но Мэри праздник понравился, и я терпел его сколько мог.
Душою бала стали Гиг и Труб. Невидимок у галактов еще не бывало, и Гиг порезвился за всех собратьев. Он, разумеется, не исчезал в оптической недоступности, но зато в штатской одежде - зримый во всех волнах - вдосталь покрасовался. Его нарасхват приглашали на танцы, и веселый скелет так бешено изламывался в замысловатых пируэтах, что очаровал всех галактянок и ангелиц.
А Труб устроил показательные виражи под кронами деревьев, и ни один из местных ангелов не смог достичь его летных показателей - такою формулой он сам определил свое преимущество.
Ромеро тоже не терял времени попусту. Окруженный прекрасными галактянками, он разглагольствовал о зеленой Земле. И, поймав краешком уха его речь, я подивился, что увлекло меня в суровые дали от того райского уголка, каким была Земля в его описаниях.
Лусин исчез, Осима тоже пропал. Орлан, бесстрастный и неприкаянный, бродил под деревьями - бледным призраком в красочной толпе. То галакт, то ангел, то вегажитель раскатывались к нему с вопросами - он вежливо отвечал.
И Орлана вовлекли в пляску - два светящихся вегажителя смерчами вертелась вокруг него, а он, все такой же безучастный и молчаливый, порхал между нами, раздувая широкий белый плащ. Не знаю, как змеям с Веги, а мне эта пляска не показалась увлекательной.
Ко мне подошел взбудораженный Ромеро:
- Дорогой адмирал, к чему такая постная физиономия? Как было бы прекрасно, если бы командующий звездной армией человечества поплясал с новообретенными союзниками!
- С союзницами, Ромеро! Только с союзницами - и с прямыми дамами, а не вправо и влево сконструированными. Но, к сожалению, не могу. Спляшите и за меня.
- Почему такая мировая скорбь, Эли?
- Боюсь Мэри. Она кружится с ангелами и змеями, но все время оглядывается на меня. Вам хорошо без Веры, а мне грозит семейный скандал, если не поостерегусь.
- Нет, так легко вы не отделаетесь, - воскликнул он и пригласил двух галактянок.
Я не доставал головой до плеча моей партнерши, но это не помешало нам сплясать веселый танец под веселую музыку. Музыкантов я не увидел: звуки передавались телепатически. Было хорошо, но не настолько, чтоб захотелось повторить танец.
Я забрался в чащобу освещенного деревьями парка. Веселая сумбурная музыка, звучавшая во мне, стала ясной и грустной. Я вспомнил индивидуальную музыку, распространенную на Земле: чем-то звучавшие во мне мелодии походили на те, земные, - под настроение.
Но было и важное различие: мне сейчас не хотелось грустить, душа моя не заказывала печальных звуков. Мелодия здесь рождается гармонически, она создавалась не одним мною, но всем окружением - и темной ночью, и сияющими, разноцветными, разнопахнущими деревьями, и радостью наших хозяев, ублажающих своих гостей, и их опасениями перед нашими домоганиями, и состоянием моей души… И все это складывалась в звучную, легкую, нежную и печальную многоголосую фугу.
В парке меня вскоре разыскала Мэри.
- Эли, здесь божественно хорошо! Как бы порадовался наш Астр, если бы он попал сюда вместе с нами!
- Не надо вспоминать Астра, Мэри! - попросил я.
Мы долго бродили по парку. Давно отгремел праздник, наши удалились на покой, хозяева пропали, а мы по-прежнему любовались феерией, превращенной в быт, - сейчас, на исходе ночи, она расточалась для нас одних.
Потом, уставшие, мы уселись на скамейку. Мэри положила голову мне на плечо, а во мне поднялись мысли, чуждые великолепной ночи. Я вспомнил Землю и Ору, первую встречу с Мэри в Каире, первую - и последнюю - встречу с Фиолой, сумасбродную любовь к прекрасной змее, так бурно заполнившую меня и вскоре так незаметно угасшую, наше дальнее путешествие в Плеяды, оба наши вторжения в Персей, картины злодейств разрушителей. Тысячи страстных, то нежных, то горьких воспоминаний вздымались во мне и стирались, я бродил в прошлом, то восхищаясь им, то негодуя, - переживал его заново.
А потом место прошлого заняло настоящее, но не то, пленительное и томное, в котором я сейчас находился, нет, суровое, полное недоверчивости и опасений. Я размышлял о галактах, о их совершенной самоублаженности, о слепом ужасе смерти, чудящейся им за пределами их звездных околиц. И мне страстно, до боли в сердце, хотелось опровергнуть их, бросить им в лицо горькие обвинения в эгоизме, возродить погасшую ответственность за судьбы иных, далеких им звездных народов, влить в их спокойную кровь наш, человеческий бальзам беспокойства…
Я повернулся к Мэри и сказал:
- Ты права, Мэри, Астру бы здесь понравилось. Воображаю, как бы он плясал с Гигом и кувыркался в воздухе с Трубом.
- Не надо! - сказала она. - Ради бога, не надо, Эли!
…С той ночи прошло много лет. Я сижу на веранде в нашей квартире на семьдесят девятом этаже Зеленого проспекта, той самой, что мы когда-то занимали с Верой. Вера недавно умерла, прах ее, нетленный, покоится в Пантеоне. Скоро и мы с Мэри умрем, искусство бессмертия галактов, несмотря на все эксперименты, пока что людям не дается. Я не жалуюсь. Я не страшусь смерти. Я прожил хорошую жизнь и не отворачиваю лицо, когда вспоминается пережитое.
А внизу, против наших окон, в центре Зеленого проспекта, высится хрустальный купол - мавзолей Астра. Я не буду вызывать авиетку, чтобы опуститься к куполу. Я закрываю глаза и вижу, что в нем и что вокруг него. Вокруг мавзолея днем и вечером - посетители, их очередь иссякает лишь к поздней ночи. А внутри, в нейтральной атмосфере, - он, наш мальчик, маленький, добрый, кажется, и в смерти энергичный, и такой худой, что щемит сердце. А у входа никогда не меркнущая надпись: "Первому человеку, отдавшему свою жизнь за звездных друзей человечества". Эту надпись сочинил Ромеро, я видел слезы в его глазах, когда он предлагал ее Большому Совету, видел, как плакали члены Совета. Я благодарен Ромеро, я всем благодарен, мне хорошо. У нас с Мэри нет ничего своего, кроме совместно прожитой жизни и трупика сына, ставшего святыней человечества, - так иного у нас, так бесконечно много! Мне хорошо, и я не буду плакать.
Последний раз в своей жизни я плакал тогда, ночью, на великолепной планете галактов, под их радостными деревьями, источающими сияние и аромат, - и Мэри, обняв меня, плакала вместе со мной…