Мюллер автоматически помотал головой, дескать, не хочу, но вдруг подумал, а чего это он с таким пренебрежением относится к посмертной судьбе? Раньше он в богов, можно сказать, не верил, а теперь Птааг ему ясно показал, что боги существуют, но раз так, то и загробная жизнь существует, а значит, надо работать над спасением души, в особенности, сейчас, когда до конца земного пути тебя отделяют считанные дни. Впрочем, сам-то Мюллер моровое поветрие должен пережить, оно ведь началось по его молитве, не по какой-нибудь чужой… Или это такой божий сарказм? Вспомнить бы точно, чего именно просил он у бога, а то как загремели колокола, так сразу в голове все перепуталось, с испугу, не иначе… Хорошо быть маленьким ребенком, там в башке ничего не путается, каждый день сохраняется в памяти до мельчайших подробностей, каждое слово, кем угодно произнесенное… эх… Нет, вроде не просил ничего особенного у бога, только чтобы Пепе сдох, сучара подзаборный. Прикольно будет, как он очумеет, хотя лучше бы, конечно, проказа одолела или рак, но чума - тоже неплохо. Хуже, что Мюллер сам от чумы никак не защищен, для себя он благополучия у бога не просил, только Пепе просил наказать, да еще в конце что-то близкое промелькнуло в мыслях, но очень смутно.
- Мама, мы куда идем? - спросил Мюллер.
- В больницу, - ответила Ассоль. - Через храмы объявили набор добровольцев.
Мюллер ничего не понял, но переспрашивать не стал, сначала обдумал мамины слова тщательно, повертел в голове так и эдак, но все равно не понял. И тогда все эе переспросил:
- А что такое больница?
Мама рассказала, что это такое. Оказывается, болезни, в том числе и заразные - не просто результат разногласий между больным и богом. Оказывается, болезни можно лечить не только молитвой или колдовским обрядом, но и так называемыми лекарствами. Вот, например, если бесноватый поест травки беладонны, бесы его душу либо оставят, либо сожрут окончательно, но быстро и безболезненно. А если больной глистами сожрет большую ложку горького перца, то глисты передохнут, а больной с божьей помощью, глядишь, выживет. А если покусала собака, надо эту собаку убить, взять ее мозги, сутки выдержать на солнце, чтобы высохли, а потом растереть в порошок и втереть в рану, но не в ту, которую собака оставила, а другую, свежую, специально нанесенную освященным лезвием, и тогда, если боги смилуются, не заболеешь ни бешенством, ни антоновым огнем.
- Если боги смилуются, чумой тоже не заболеешь, - заметил Мюллер по этому поводу. - Если боги смилуются.
Ассоль посмотрела на него осуждающим взглядом, но вслух ничего не сказала. Она всегда так делала, когда Мюллер произносил что-нибудь не по возрасту умное и ставил ее в неудобное положение. И не только она.
- А зачем мы идем в больницу? - спросил Мюллер, закончив обдумывать предыдущую мысль.
Ассоль объяснила, что когда в городе мор, около больницы разбивают лагерь, называемый лазаретом, туда свозят заболевших, и специальные люди, называемые знахарями или лекарями или докторами, их лечат, а добровольцы, больше других озабоченные спасением души, ухаживают за больными, облегчают их страдания и тем самым набираются заслуг перед светлыми богами. А потом добровольцы тоже заболевают и умирают, но к этому времени у них накапливается столько заслуг, что умереть уже не страшно, потому что знаешь наверняка, что посмертие будет светлым.
- Какой хитрый план! - восхитился Мюллер, дослушав Ассолино рассуждение до конца. - Погоди… А ты, получается, боишься посмертия, правильно?
- Ничего я не боюсь! - фыркнула Ассоль.
- Тогда почему идешь в лазарет перед богами выслуживаться? - спросил Мюллер. - Если ничего не боишься, надо бухать и развратничать, так интереснее!
- Откуда ты знаешь, что так интереснее?! - возмутилась Ассоль.
- Старшие ребята рассказывали, - невозмутимо ответил Мюллер.
Ассоль снова посмотрела на него тем самым осуждающим взглядом и снова ничего не сказала. Мюллер решил, что выиграл словесный спор.
Тем временем они зашли на какой-то рынок, скорее вещевой, чем продуктовый, непонятно, потому что здесь уже не торговали, а сворачивали палатки, грузили барахло на телеги, вьючных лошадей и ослов, гам стоял неимоверный, и кое-где мелькали черно-белые плащи имперских штурмовиков. Мюллер знал от старших товарищей, что штурмовики злы и опасны, и стоит только украсть самую ничтожную мелочь и попасться - запорют до полусмерти, а что останется, продадут на галеры либо к педерастам в веселый дом. Но сейчас штурмовики ничего плохого не делали, просто кучковались в разных местах, одни молились, другие жевали дурманное зелье.
Ассоль провела Мюллера через рынок насквозь, и вскоре они достигли места, где разворачивался лазарет. Женщины, чем-то неуловимым похожие на Ассоль, раскладывали ровными рядами одеяла на подушках из лапника, на обрывках всякого тряпья, а то и на голой земле, тут и там расставляли бочки с водой, какие-то банки и склянки, с лекарствами, надо полагать. Хотя Ассоль говорила, что от чумы лекарства нет… может, просто не знает?
Мюллер выбрал женщину поавторитетнее, подошел к ней и вежливо спросил:
- Скажите, пожалуйста, тетенька, а у вас в этой банке лекарство от чумы?
Тетенька посмотрела на него тем же самым осуждающим взглядом, каким раньше смотрела Ассоль.
- Не держите зла на моего сына, - сказала ей подошедшая Ассоль. - Он у меня… гм… странный…
Лицо тетеньки просветлело, как будто она только что не понимала что-то важное, а теперь вдруг поняла.
- Блаженны нищие духом! - провозгласила она и сделала жест, отгоняющий нечистую силу. - Молись, сынок, кайся и не греши. И да пребудут с тобой светлые боги!
- А чего мне каяться? - удивился Мюллер. - Я же не грешил. А бояться я и так не боюсь, а что светлые боги со мной, так это я знаю наверняка, вон, час назад с Птаагом беседовал.
Ассоль дернула его за руку и сказала:
- Пойдем.
Мюллер стал протестовать, дескать, куда пойдем, мы уже пришли, забыла, что ли? Вот же лазарет, давай, начинай выслуживаться, а то помрешь быстрее, чем судьба переменится. Но ничего сказать Мюллер не смог, потому что Ассоль разозлилась и изругала его на чем свет стоит, почитай, два года уже так не ругала. А авторитетная женщина смотрела на Мюллера как на адского выползня и обеими руками делала жесты, отгоняющие нечисть. Мюллер решил, что она расстроилась от известия о чуме, а он своим здравомыслием ее смущает. Тогда он применил универсальное средство, всегда избавлявшее от подобных собеседников - сделал придурковатое лицо и проникновенно произнес:
- Я за тебя помолюсь.
Смятение моментально оставило тетеньку, та улыбнулась, пробормотала нечто невнятное и пошла куда-то по своим делам.
- Не выпендривайся, - сказала Ассоль сыну. - Не строй из себя слишком умного.
Мюллер пропустил эти слова мимо ушей. Он давно уяснил, что когда Ассоль смущена, она всегда так говорит, а другого смысла в этих словах нет. Казалось бы, что может быть проще, чем сказать: "Ты меня смущаешь, перестань". Но взрослые так не говорят, а вместо этого поучают не по делу. Может, потому боги и насылают на взрослых так много несчастий, что их тоже достала их бестолковость?
Будь Мюллеру пять лет, а не десять, он бы обязательно задал Ассоли этот вопрос и поверг бы ее в еще большее смущение. Но Мюллеру было десять, и он уже знал, что некоторые вопросы лучше не задавать. Он промолчал.
- Что, заболел мальчик? - услышал Мюллер незнакомый мужской голос.
Обернулся на голос и увидел, что вопрос задал высокий молодой мужик в знахарской мантии, солидный такой мужик, внушительный. Мюллер не сразу понял, что вопрос относится именно к нему.
- Нет, мы добровольцы, - ответила Ассоль.
- А почему такой грязный? - спросил знахарт.
Ассоль посмотрела на Мюллера, будто впервые увидела, и всплеснула руками:
- Ой! Ты где так испачкался?
- Я тебе уже говорил, - ответил Мюллер и насупился.
Его всегда злило, когда мама задает вопрос, выслушивает объяснение и тут же забывает, что услышала, а потом ругается, что ничего не сказал. И не только мама такая, взрослые все такие. Хотя знахарь, может, и нормальный.
- Да неважно, - сказал знахарь. - Пусть сходит в умывальник, а одежда сама обтрясется. Тебя как зовут, добрая женщина?
- Ассоль, - ответила Ассоль, улыбнулась и стрельнула глазами, как все время делают шлюхи в таверне, где работает отчим Барт.
- Раньше в лазарете работала? - спросил знахарь.
- Нет, - помотала головой Ассоль. - Но теорию знаю.
- Теорию все знают, - сказал знахарь. - Иди вон туда, видишь, целая стайка пингвинов, их прямо в монастырях учат за больными ухаживать.
- Пингвинов? - переспросила Ассоль.
Знахарь открыл рот, чтобы начать объяснять, но Мюллер успел объяснить раньше.
- Монахинь, - сказал он. - Они издали похожи на заморских птиц.
- Ох, - сказала Ассоль и покраснела.
- Она раньше была монахиней, - сказала Мюллер знахарю.
И сразу понял, что сморозил глупость, вспомнил, как сильно она стесняется той истории, когда Барт якобы вынудил ее нарушить обеты. На самом-то деле вынудил ее не Барт, а сам Птааг, а подговорил его Мюллер, но Ассоль придумала себе другую историю, а в правду верить не хочет, хотя Мюллер ей однажды рассказал, как все было на самом деле. А она сказала, чтобы он так больше не фантазировал, дескать, сказки придумывай, а реальные истории не переиначивай. Так и не поверила, что Мюллер ничего не переиначивал, а рассказал ей истинную правду и ничего сверх того.
- Пойдем, Мюллер, - сказала Ассоль.