Пепе видел, как Мюллер поднялся на крыльцо и прошел в свою комнату, не разувшись и не скинув грязную одежду. В другой раз Пепе не упустил бы случая поиздеваться над дурачком, но в этот раз решил не вмешиваться. Он начал понимать, что отец вечером навешает по-любому, и не видел возможности избежать взбучки.
В комнате Мюллер завалился на сундук, служивший ему постелью, уткнулся мордой в подушку, и замер без движения. Другой на месте Мюллера сказал бы, что медитирует, но Мюллер этого слова не знал и полагал, что просто лежит и тупит.
Впервые за много лет он молился Птаагу Милосердному. Раньше он не видел в молитвах смысла, несколько раз пробовал молиться разным богам по разным поводам, но результата не было, а когда он спросил Ассоль, почему так, она его обругала и сказала, что к богам всуе не обращаются, а обращаются только по делу, а молиться насчет всякой ерунды - грех. Мюллер тогда спросил, что такое грех, Ассоль рассердилась, стала говорить пустое, дескать, сколько раз можно повторять, выискалась, дескать, грешная бестолочь на мою голову, и далее в том же духе еще минут десять. Так что Мюллер никогда не молился, и даже в храме, когда все молились, он только делал вид. Потому что если совсем не делать вид, что молишься, это неприлично, все начинают цыкать зубом и обзывать атеистом.
А теперь Мюллер молился. Он просил всех светлых богов и в особенности Птаага Милосердного, чтобы Пепе, мразь поганая, пес шелудивый, червяк козлодрищенский, короче, чтобы сдох гаденыш лютой смертью, и не издевался больше над нормальными людьми наподобие Мюллера. И если это не веская причина, чтобы обратиться к светлому богу, то тогда вообще непонятно, что такое веская причина, и если молитва не поможет, то, наверное, никакая молитва не поможет, и не будет Мюллер в будущем никогда больше молиться ибо бессмысленно. Но по мере того, как Мюллер молился, в его душе крепла уверенность, что молитва поможет, она не может не помочь.
Он вспомнил темные коридоры Роксфорда. Раньше он был уверен, что навсегда забыл эти лица и интерьеры, но теперь они представали перед ним так же ясно, как в первый раз. Луи Шило, Вальтер Бычара и Селина… необычное у нее было прозвище, смешное и нелепое, и мама Ассоль, совсем молодая, не толстая и еще не мама, и старая грымза Ксю… И в конце цепочки воспоминаний, на самом дне, у последней двери - Птааг, не как на иконе, а другой, без нимба, и волосы не уложены красиво заколками, а распущены в беспорядке и видно, что они волнистые и, похоже, крашеные, но это точно Птааг, портретное сходство несомненно. Он ведет Мюллера по крутой винтовой лестнице, мальчику неудобно, приходится идти ближе к центру лестничного колодца, а там ступени узкие и крутые, ребенка надо за другую руку держать, но Птаагу невдомек или все равно, поэтому Мюллер спотыкается, Птааг наклоняется и берет его на руки, несет дальше, а Мюллер прижимается к богу (он еще не знает, что это бог, но о чем-то подобном догадывается) и думает: "Хорошо бы это был мой папа". А лицо Мюллера не разбито, губы не кровоточат, и сам он ничуть не грязен, потому что вблизи бога грязь перестает существовать.
- Господи, помоги, - шепчет Мюллер, не там, в видении, а здесь, наяву. - Убей Пепе, умоляю тебя, убей, что угодно за это для тебя сделаю.
А тогда он тоже молился! И Птааг ответил на молитву, помог! Раньше Мюллер не помнил такого, а теперь вспомнил, вон она, та кладовка, вот Мюллер сидит в темноте, посаженный под замок по приказу настоятельницы (потому что перед этим припадок был, такой же, как сейчас), и молится Птаагу, господи, помоги, заколебало, зачем ты оставил меня, господи, в плохом месте, не хочу быть ублюдком, бастардом, байстрюком, выблядком, пусть даже благородным, не хочу, господи, дай мне маму хорошую, как Ассоль, пожалуйста, господи, добрый и справедливый, чую, что так, и верую в тебя всей душой своей и всем сердцем. Как-то так.
Да, все верно! Распахнулась еще одна страница памяти, и увидел Мюллер в своем прошлом, что Птааг ответил ему и пообещал, что все сделает по его воле, а не по капризу или прихоти, признал маленького Мюллера как феодала, имеющего волю, теперь не придется сидеть три дня на воде и хлебе, и едва Мюллер узнал это, как распахнулась дверь, вошла Ассоль и забрала его из заточения, она была злая и напуганная, Мюллер стал ее успокаивать, не сумел, но в итоге все вышло по его воле, он теперь не ублюдок, а Ассолин сын, а что ненастоящий - ерунда. И что благородное происхождение утратил - тоже ерунда, благородных, говорят, степняки на следующий день на колы сажали, а Мюллер жив и здоров, не совсем здоров, правда, но это дело поправимое, а если Птааг за него отомстит, то будет совсем ерунда. А прикольно! Вот валяется Мюллер на сундуке, печалится втихомолку, а Пепе где-то в другом месте веселится и невдомек ему, Пепе, что Птааг его скоро убьет. Птааг-то хоть и милосердный, но не для всех, а к врагам веры вообще беспощаден. А мерзавец и садист наподобие Пепе - чем не враг веры? Если боги перестанут таких гадов наказывать, кому станут нужны такие боги? То-то же.
Интересно, а как именно исполнится воля Птаага? Страйкер не зря говорит, что пути божьи неисповедимы, знал бы он, как затейливо Птааг в тот раз выполнил волю Мюллера… Страйкер-то, наверное, подумал бы, что Мюллер плохо сделал, что помолился, дескать, не молился бы, и не пришли бы кочевники в Роксфорд, они ведь только по слову Птаага пришли, своей цели у них не было, все тогда думали, что грядет война, а ничего не грянуло, только маленький набег, прискорбный пограничный инцидент, как вопил герольд, а если бы не Мюллер, то и вовсе ничего не случилось бы. Страйкер, небось, скажет, из-за тебя люди погибли, а сам-то, небось, еще пуще молился бы, окажись на месте Мюллера. Языком чесать каждый горазд, дескать, альтруизм, взаимопомощь, а как до дела доходит - добра хрен от кого дождешься. Так что пусть не разевают варежку.
Хорошо бы Пепе бандиты убили. И не в обычной пьяной драке, а чтобы сначала пытали, а потом убили, и побольше огня, железа, кровищи, соплей всяких… Мюллер не жесток, зла никому не желает, но Пепе - случай особый, на него никакого зла не жалко.
Вспомнилась сказка про подземный город лис. Там тоже все началось с того, что лису обидели. А она отомстила! Не стерпела обиду, не сказала, дескать, пусть боги разбираются, не мое это дело, нет, сама отомстила, четко показала старику со старухой превосходство лисьего ума, а потом… А что было потом? Что сказка была в двадцати одной части - это он помнит, общую канву сюжета тоже помнит, а каждое конкретное приключение во всех подробностях - уже нет. А раньше все помнил и ничего не забывал, это он точно помнит! И как другие люди удивлялись, когда узнавали, что он ничего не забывает - это он тоже помнит. А теперь, выходит, память меняется, теряет уникальные свойства, становится, как у обычного человека, это, может, и хорошо в каком-то смысле, раньше он не верил, что станет обычным, а теперь, может, и станет, но, с другой стороны, не так уж это и хорошо…
Хорошо бы сочинить сказку, как Пепе настигает божья месть, а он, дурак, ничего не понимает, и дохнет, мразь, в говне и позоре, так и не поняв ничего глупой своей башкой. И чтобы потом не смел никто глумиться над Мюллером, чтобы не смеялись над его нелюдимостью, чтоб уважали и ценили. И чтоб мама раздобыла денег, чтобы переехать в приличный дом в приличном районе, дружить с нормальными детьми, а не с этой швалью…
Хлопнула входная дверь, затем хлопнула дверь комнаты. Послышалось частое и прерывистое дыхание с покряхтыванием, будто вошедший хочет что-то сказать, но не может, потому что запыхался. А потом вошедший перевел дыхание и произнес голосом мамы Ассоли:
- Мюллер, собирайся, пойдем, в городе чума.
2
За прошедший час город изменился до неузнаваемости. Стоило только зазвонить тревожным колоколам, да взвиться над маяком черному чумному флагу, как все сразу стало по-другому. Раньше люди на улицах были беззаботными и беспечными, редко у кого в глазах отражалась работа мысли либо молитвенное созерцание. А теперь все стали как обухом пришибленные, каждый второй к собственным внутренностям прислушивается, ищет признаки смертельной хвори, а каждый первый глаза вытаращил и взывает ко всем богам без разбора, обеты приносит, обещает черт-те что, через минуту уже сам не помнит, кому что наобещал, да и неважно это, потому что никто, кроме Мюллера, не ждет, что бог реально исполнит молитву. Люди молятся не для исполнения желаний, а чтобы стало не так страшно, молитва для души - как маковая настойка для тела, обезболивает.
Мюллер боялся, что Ассоль изругает его за грязную одежду и разбитую морду. Но она ничего не заметила, а когда Мюллер сам осторожно завел разговор, дескать, я на улице еще раз случайно упал, она только отмахнулась.
- Милый ребенок, - сказала она. - Какое значение это имеет теперь?
Мюллер задумался над вопросом и решил, что вопрос был риторический. Потом подумал еще немного и задал встречный вопрос:
- А что теперь имеет значение?
Он ожидал, что мама тоже задумается и либо ничего не ответит, либо ответит не сразу, но она ответила сразу и без усилий.
- Только посмертная судьба, - ответила Ассоль. - Ты ведь не хочешь переродиться в жабу?