- Слышим, - отзывается Д. - Как в салоне?
- Только не вздумайте их сажать! - шипит М. с угрозой. Д. поворачивается и молча смотрит ему в глаза.
- В салоне? Паника в салоне. Но это пустяки. Сейчас всех рассадим. Слушайте!
- Да? - И в сторону, диспетчеру, склонившемуся над ним. - Ближайший аэродром. Где?
- У меня шлем металлизированный, - говорит летчик. - Я не мог заразиться. Сейчас самое главное - посадку бы поскорее.
М. неподвижен, злобен, внимателен.
- Держите курс на Т.Р., - отвечает Д. по подсказке диспетчера. - Все будет нормально. Вы маяк Т.Р. знаете?
- Знаю, знаю, вот. Есть.
- Что вы делаете? - шепотом кричит М. - Ни в коем случае не…
Д. отмахивается.
- Не мешайте, пожалуйста. Свяжитесь кто - нибудь с зенитчиками.
Он уступает микрофон диспетчеру, встает со стула, замер над пультом.
- Они все в шлемвуалях, - глупо хихикает пилот. - Теперь-то они все их нацепили. Вот умора!
Д. передергивается и снова выхватывает микрофон из рук диспетчера.
- Послушайте, как вас там! У вас в салоне должен быть ребенок лет девяти.
- Да их тут на целый детский сад наберется, - снова хихикает летчик. - Они тут такое устраивают. Наши девочки с ног сбились. Вы уже нас посадите, пожалуйста.
- Конечно, конечно, - бормочет Д. Яростные, строгие глаза М., непонимающие, испуганные - диспетчера. Замедленные движения, покорность. Запах нагретой аппаратуры, шипение.
- Есть зенитчики, - говорит С. и протягивает телефонную трубку. Сам говорить не хочет. Еще бы. Д. бросается к ней.
- Их там в самолете двести пятьдесят человек, - словно оправдывается М. - И все они импаты.
Д. горячо врет в телефон, а там его слушают изумленно, отвыкли зенитчики от неучебных тревог. Д. уверяет их, что просто необходимо сбить самолет, потерявший управление, долго ли до беды. Беспилотный, конечно, как же иначе. И трясет нетерпеливо рукой в сторону застывшего диспетчера: координаты, координаты! М. кривится и ворчит, зачем все это, просто приказ, пусть - ка они попробуют скафам не подчиниться. И действительно, зенитчики не верят Д., не верят ни единому его слову, но трубку не вешают, видно, чувствуют - что-то неладно.
И тогда Д., багровый, как собственный шлемвуаль, глупо как-то подмигивает, поджимает по - бабьи губы и называет себя. Так бы давно, отвечают ему. Он еще раз говорит свое имя, звание, сообщает индексы, шифр, а потом долго ждет, поводя сумасшедшими глазами.
Самолет никак не может выйти да пеленг - пилот волнуется. Диспетчер помогает ему и все оглядывается на Д., а пилот уже чуть не криком кричит.
- Первый признак, - говорит М. и два раза кивает, словно сам с собой соглашается. Ему тоже не по себе.
- Слушайте! - кричит вдруг пилот. - Там сзади неведомо что творится: Это так надо? Да?
- Успокойтесь, не дергайте управление. Оставьте ручки. Что вы как ребенок, в самом-то деле!
- Учтите, я сейчас пойду на вынужденную, они мне весь самолет разнесут.
Диспетчер оглядывается на Д., тот смотрит на него в упор, но не видит. Тогда М. произносит:
- Не надо. Отговорите.
Диспетчер трясущимися руками берется за микрофон.
- Ну? Что? - кричит пилот сквозь беспокойный шорох. - Вы поняли? Я снижаюсь. Вы слышите меня?
- Я не могу, - чуть не плачет диспетчер. - Я не могу, не могу!
М. выхватывает у него микрофон, собирается что-то сказать, но тут встревает Д. и кричит зенитчикам:
- Конечно, это приказ, а вы что думали, дружеское пожелание? Да, сию минуту! Вы видите его? Прямо сейчас, сию же минуту и действуйте. Да скорее же вы, ч-черт!
Вид его жуток.
В зал врывается хриплый монолог взбудораженного пилота, который, в общем-то, достаточно умен, чтобы все понять, только поверить никак не может.
- Пуск, - тихо говорит Д. и кладет трубку. Все стоят, замерли.
- Вы меня доведите сами, а то тут и с самолетом что-то неладное. Вы слышите? Л.! Ты чего молчишь, Л.? Ты меня слышишь?
- Я не молчу, - отвечает Л., и хотя он далеко от микрофона, пилот услышал его.
- Л.! Почему не отвечаешь? (На экране появляется еще один крестик. Он стремительно приближается к первому.) Мне ведь главное - сесть, ты понимаешь, только сесть, а больше…
Крестики исчезают.
Д. говорит: "Пошли" - и медленно идет к выходу. Путь ему преграждает X., суперчерезннтеллигент и подлец. Вуалетку он поднял и смотрит на Д. совершенно дикими глазами.
- Не могу понять, - говорит он. - Подвиг вы совершили или преступление.
* * *
И все - все кончилось.
X. сказал мне, что это или подвиг или преступление. А я лихо так усмехнулся и ответил ему, что на моем месте так поступил бы каждый.
Он - дурак. Здорово я отбрил этого дурака. Пустышка.
Я все думал, как буду чувствовать себя, когда все кончится. А я никак себя не чувствую, вот ведь какая штука. Сосет немного в груди, но почти незаметно. Странные взгляды вокруг, не знаешь, как и вести себя. Все очень быстро мелькает. Теперь все будет очень быстро мелькать, до самой смерти. Он меня освободил, этот мальчишка, мне теперь ничего не страшно, теперь я на коне, на очень быстром коне. Нет, я ничего не чувствую, честно.
Все нормально, ребята. Теперь остались я, моя работа и моя борьба. Насчет борьбы я, правда, не знаю, она бессмысленная, а работа… О, работа - святое дело! Спасение, тэк сэзэть, человечества. Уничтожение, тэк сэзэть, плевел. Плевать я хотел на плевелы. Или плевела.
Исчез позади аэропорт, машина мчится по пустому шоссе (как же, все перекрыто), проносятся мимо указатели, деревья, серая трава, серый асфальт… Весело… Почему-то я один в этой машине, не хочу даже думать, почему. Со мной все нормально, ребята, честно! Я хороший мужик и вы все мужики что надо. А, мужики?
Очень быстро гоню я машину, я за собой талантов таких раньше не замечал. И не страшно, мужики, честное слово? М., а? Какую он физиономию скорчил, скотина! Вот погоди, подкопаюсь я под тебя.
Я один, я абсолютно один в машине, а петь не хочется. Почему мне никогда не хочется петь?
Вот город. Как быстро я мчусь, какое, наверное, наслаждение я испытываю от быстрой езды! Вж - ж - жик! - поворот, вж - ж - жик! - еще один, взиииии - это я тормознул, чуть не своротил бок одному наглецу. Я скаф, со мной не шути! Врезать бы ему, врезать, чтоб на всю жизнь запомнил!
Мой дом. Я знаю, в нем нет никого. И не было никогда. Уж извините, такая моя работа. Что хочу, то и творю. Вот сейчас - сожгу я свой дом, а мне ничего не будет. А что?
Словно бы тень мелькнула в окне. Галлюцинации. Словно бы тень моего мальчишки, которого я сегодня убил, прикончил, пришлепнул, пристукнул… Бабахнуло рядом - и все рассыпалось, полетело вниз, никто и опомниться не успел. Потому что главное тут - внезапность. Все для него мгновенно было. Ну, несколько секунд, в худшем случае. Раскрыл глазенки, хочется крикнуть, а не может. Летит.
Стоп, ребята, стоп, стоп, стоп. А то я и в самом деле испорчу себе настроение. У меня все нормально, ведь так? Так, что ли? Так, что ли, я вас спрашиваю?
И вот я выхожу из машины, отворяю калитку, по цементной дорожке иду к двери, поднимаю руки к опознавателю - хитрая такая штучка, вместо ключа. Новинка. Ни у кого нет, а у меня есть. Вдруг дверь распахивается сама собой и на меня с воплем кидается мой мальчишка.
Но у меня мгновенная реакция: прежде чем выстрелить, я успел сообразить, в чем дело, что малыш мой - не сбежавший чудом импат. У меня действительно очень хорошая реакция. Это я молодец.
Мальчишка еще хохочет, прыгает, тузит меня кулачком в живот, но уже без особой уверенности. Мрачный папа пришел.
- Это что такое? - спрашиваю я. - Почему не улетел?
- Не хочу я с тетей К. Ну ее! Я лучше на другом самолете поеду.
- Интересно. - Он меня раздражает, он мешает моей работе и лично мне он мешает тоже. И я нисколько его не люблю, теперь-то, надеюсь, понятно?
- Она в автобусе заругалась с кем-то, а я - в дверь и сюда. А?
- Интересно. - Я как попугай талдычу свое "интересно" и ничего более интересного мне в голову не приходит. Паренек совсем скис под грозным взглядом своего сволочи - папаши, который только что убил его и опять мечтает избавиться. Но вдруг откуда-то он набирается последних силенок и кричит:
- Я не хочу в интернат! Я никуда не хочу уезжать! Не гони меня, что я тебе сделал! Пож - жа - а - алуйста!
И плачет. И тузит меня уже всерьез. Вот тут я не выдерживаю. Тут на меня находит. Я говорю ему:
- Сынок!
Я говорю ему:
- Ну, что ты, сынок!
Я говорю ему:
- Ну, что ты, сынок, милый!
И смеюсь, и, кажется, плачу, вот ведь какая штука.
Я хватаю его в охапку, прижимаю к себе, я поверить не могу, что он жив, я подбрасываю его, он взвизгивает, а я хохочу.
И тогда он хохочет тоже. Я словно с ума сошел, словно в импаты записался, подбрасывать в воздух - это единственная ласка, - которую я запомнил еще с тех времен.
- Ну, что ты, что ты… Ну, куда ж я тебя…
Он смеется, я так люблю, когда он смеется, он подлетает и подлетает, а потом пугается. Наверное, того, что я не успею его подхватить. Я прижимаю его к себе.
- Маленький, милый, ну, что ты?
Я целую его, я обнимаю его, я говорю ему ласковые слова (откуда что берется?), я люблю его, я всегда его любил, моего сынишку, как же его не любить такого?