…Иоганн Кеплер перевернул последний лист книги, взялся за кожаную обложку, но не посмел захлопнуть бесценный фолиант. Тайный ужас охватил его при мысли, что земляне, быть может, блуждают в пространстве, где нет ни центра, ни начала, ни пристанища. Джордано Бруно! Какими волшебными цветами вдохновенья расцветил ты учение каноника из Фромборка. Грезить небесными островами, стаями серебристых планет - и который уж год томиться в застенках инквизиции! Даже Галилео Галилей, удостоенный покровительства римского папы, ничем не волен облегчить тяжкую участь Джордано, не властен в сочинениях упомянуть имя сего еретика. У себя на родине, в далекой Падуе, он, подобно осторожному Мэстлину, вынужден тайно исповедовать Коперникову ересь, скрытничать, притворяться потешником, напялившем Птоломеев колпак.
Должно быть, он, Иоганн Кеплер, был наивен, когда, посылая Галилею "Космографическое таинство", писал: "Будьте увереннее и продолжайте ваше дело. Если Италия неудобна для издания ваших сочинений и вы предполагаете встретить там препятствия, то, может быть, Германия даст вам необходимую свободу". Какую свободу, где она? Свобода… вольность… грезы о несбыточной справедливости… Да скройся хоть в Ливию, взберись на столбы Геркулесовы, исчезни в знойных джунглях, в морях тропических. - и там тебя разыщет святая инквизиция.
Кеплер вынимает из конторки письмо Галилея, вглядывается в скоропись.
"Почитаю счастьем для себя в поисках истины иметь такого союзника, как вы - преданный друг этой самой истины, - пишет итальянец. - Поистине жаль, что столь немногие ищут ее и предпочитают ошибочные методы философии. Но здесь место не сожалеть о скудости нашей эпохи, а поздравить вас с вашими великими открытиями, подтверждающими любезную истину… Я прочту "Мистериум космографикум" до конца в уверенности найти в ней много прекрасного. Я сие сделаю тем с большим удовольствием, что сам много лет остаюсь приверженцем Коперниковой системы, и она уясняет мне причины многих явлений природы, совершенно непонятных при общепринятой гипотезе. Я собрал много доводов, опровергающих последнюю; но я не решаюсь вынести их на дневной свет из боязни разделить участь нашего учителя Коперника, который, хотя и приобрел бессмертную славу в глазах некоторых, но для многих (а дураков на свете много) стал предметом насмешки и презрения. Я, конечно, дерзнул бы напечатать мои размышления, если бы больше было таких людей, как вы, но так как этого нет, то я воздерживаюсь от такого предприятия".
Прав, тысячу раз прав мудрейший Галилей! Смешно полагать, будто по ту сторону Альп - сплошной мрак и невежество, а здесь - обитель разума и свободы. Разве ему, Иоганну Кеплеру, не пришлось прошлым летом бежать от притеснений католиков в Ульм? Разве по возвращении не вытребовали с него позорного обещания вести себя как можно сдержаннее, осмотрительней, благоразумней? Разве слежка, доносы и сплетни, нищенское жалованье не побудили его обратиться к Мэстлину с просьбой: "…умоляю, похлопочите о какой-либо вакансии в Тюбингене, дабы я мог занять ее. Напишите также, любезный учитель, каковы цены на хлеб, вино и съестные припасы, ибо супруга моя не привыкла питаться одной чечевичной похлебкой"? И что ж! Протестантские богословы, погруженные в бестолковые, нелепые хитросплетения своих догм, оказались нетерпимей - кого? - католиков Граца, заклятых врагов. Они и слышать не хотели о бывшем своем воспитаннике. Как, он самонадеянно осмелился напечатать календарь с новым летосчислением, с бесовским измышлением католиков? Мы, почитающие папу римского за рыкающего льва, принуждены будем ходить в церковь по его звону? Ну уж нет, благодарствуем, предпочтем оставаться в разногласии с Солнцем, чем в согласии с римским папой!
Вот и попытайся втолковать ученым единоверцам необходимость и своевременность календарной реформы. Впрочем, в какой календарь ни загляни - в старый ли, юлианский, в новый ли, григорианский, - ясно одно: не сегодня-завтра грянет гром с ясного неба. Неспроста эрцгерцог бесновался у ратуши, размахивая жезлом полководца: "Сечь, жечь, пытать, хватать, изгонять!"
Зазвенело, рассыпалось - о, как скоро сбылись невеселые предчувствия двадцативосьмилетнего профессора! - взорвалось оконное стекло. Здоровенный булыжник грохнулся возле камина. "Дзинь-нь-нь!" - и в другом окне засияла дыра.
- Барбара! Барбара! - позвал Кеплер жену. - Запирай дверь на засов! И укройся с дочкой в чулане! Опять нас забрасывают каменьями! - Он вскочил и принялся торопливо засовывать бумаги с астрономическими вычислениями в крепкий дубовый шкаф. Глобус и микроскоп перенес за сундук; сюда же, к простенку между сундуком и шкафом, задвинул прихотливое деревянное сооружение - набор помещенных друг в друга полых шаров и многогранников. Теперь булыжники злоумышленников вряд ли повредят модель солнечной системы, плод его многолетних трудов, вычислений разочарований, надежд. Прелюбопытнейший факт: камни влетают с таким свистом, будто пред окнами установлено метательное орудие. Осада крепости, ни более ни менее…
Кеплер подобрался к подоконнику, хоронясь, выглянул на улицу. Там творилось невообразимое. Ватага оборванцев, возглавляемая чернобородым, спокойно, со знанием дела бомбардировала дом булыжниками.
Профессор сложил ладони рупором и прокричал:
- Господа! Недоразуменье вышло! Обознались домом! Здесь проживает Иоганнес Кеплерус, математикус!
Толпа ахнула от наглости такой непомерной, охнула, взвыла разноголосо:
- Тебя-то и надобно, крыса гимназическая! - Вылезай, тварь бумажная!
- Разорим гнездо протестантово!
- Колдун! Кто набег турецкий предвосхитил?
- Холод кто наслал на Штирию нашу?
Несколько храбрецов перемахнули чрез высокий забор, но, обласканные свирепыми густошерстными венгерскими псами, ретировались на исходные позиции.
"Выходит, понапрасну я c Барбарой из-за псов пререкался. Без хорошей собаки пропадешь в Граце ни за грош", - подумал Кеплер. Кажется, на сей раз дело не обойдется одними выбитыми стеклами.
- Чего медлить, братва! - вскричал один из дружины, донельзя раздосадованный приемом, оказанным ему псами. - Чего медлить! - повторил он и над собратьями вскинул окровавленную десницу. - Нешто ждать, покуда каждого псы покусают! Запалить гнездо змеиное - и вся недолга!
- Запалить, запалить! - взволновалось сборище. Кеплер от окна отшатнулся, кинулся в чулан.
- Барбара! Регина! Немедля одевайтесь и черным ходом - в замок! Ты, Барбара, разыщи в замке господина Гофмана и доложи: "Дом наш злодеи жгут!" Спешно пусть высылает отряд ландскнехтов.
- Кому ландскнехтов? Каких ландскнехтов? - запричитала жена, прижимая к груди Регину, свою дочь от первого брака. - Разграбят дом, разорят! Слава богу, серебро столовое успела заложить ростовщику на прошлой неделе. А мои платья! Три моих кринолина! Мои корсажи!
- Ростовщики! Кринолины! Корсажи! - разъярился профессор. - Скоро здесь одни головешки задымятся! Скорее в замок!
Черным ходом он вывел жену с ребенком на соседнюю улицу и возвратился в дом. Кто знает, сколько придется выдерживать осаду. Одно утешительно: каменное строение запалить непросто, тут особая потребна хватка. Все-таки он отстоит свои бумаги и приборы!
Оберегаясь от каменьев - ого, сколько их навалило! - Кеплер приник к окну. Не нужно было отличаться выдающимися качествами военного стратега, дабы уяснить: крепость трещит по всем швам. Пятеро нападающих оттеснили вилами псов в конуры; трое с зажженными факелами взбирались по лестнице на чердак, еще трое пытались забросить горящую паклю в разбитые окна…
По прошествии трети века, за неделю до смерти, имперский астроном Иоганнес Кеплерус снова припомнит, как чернобородый удалец даровито руководил приступом, всем своим видом выказывая: вынудить на капитуляцию презренную крепость - пара пустяков; как все тот же невозмутимый главарь отчаянно завращал белками, когда почуял у горла острие леденящей стали, когда услышал зычный голос: "Скотина! Как посмел ты покуситься на гордость всей Штирии великой!"
Змея и лебедь на щите
Они проникали из одной страны в другую то под видом жезнерадостных рыцарей, то под видом простых крестьян, то в качестве проповедников. Их можно было обнаружить одетыми в платье мандарина, в роли руководителя Пекинской обсерватории. Ону направляли советы королей… Тайны правительства и почти всех знатных фамилий во всей католической Европе находились в их руках.
Томас Маколей, английский историк
- Скотина! Как посмел ты покуситься на гордость всей Штирии великой! - Толстенный монах, возникший неизвестно откуда, заученным движением извлек из-под сутаны короткий меч и приставил его к горлу чернобородого.
Почуял острие леденящей стали злодей, завращал белками отчаянно.
- Именем эрцгерцога Фердинанда повелеваю: катись отселе со всем сбродом! - продолжал толстяк. - Ты что, ослеп? Спятил? Чей дом разоряешь? Европа всколыхнется от позора, ежели проведает: в землях Фердинандовых ограблен чернью астроном. Вели своим головорезам убираться вон!
И чудо свершилось. Факельщики выронили пылающие орудия возмездия. Пращники спешно освободили заскорузлые руки от каменьев. Поджигатели, затоптали в грязь паклю.
- Георг! Лисица! Леопольд! Кончай волынку! - прохрипел еле слышно главарь. Даже толстяк с, трудом разобрал сей хрип, но - странное дело! - и Леопольд, и Георг, и Лисица поняли приказ отменно.
Улица опустела. Толстый монах учтиво постучал в ворота.
- Герр Кеплерус, позвольте нанести вам визит?
Теперь вопрос "пускать или не пускать?" мало занимал профессора. Провокация исключалась сама собой. И без тактических хитростей удальцы уже веселились бы в доме. Кеплер спустился с крыльца, засов отодвинул, отпер калитку.