* * *
В первые же минуты их знакомства, несколько дней назад, Бетховен обратился к Хьюи Лонгу со словами:
- Они нам лгали. С начала, с самого начала, мы были обмануты.
- Ложь - это то, на чем все держится, - объяснил ему политический деятель. - Без лжи, сынок, не было бы никакой политики. Была бы просто кучка людей, колотящих друг друга дубинками, чтобы посмотреть, кто окажется наверху. Это ложь приводит суету к четкому построению, понимаешь меня?
- Нет, - покачал головой Бетховен. - Не понимаю, что ты хочешь сказать.
Все казалось таким ясным у него в голове до того, как он начал говорить, а потом куда-то уплыло, просто покинуло его.
Все из-за того смешения понятий, которые произошли в результате слишком длинных разговоров и мыслей с этим дурацким американцем. - Но ты, конечно же, видишь, что об этом месте не говорят правды. Оно непохоже ни на что такое, что мы видели прежде, это что-то совсем иное.
- Это правда, сынок, - согласился Хьюи. - Все здесь какое-то иное, потому мы и должны обратиться к высшим властям за объяснением ситуации.
- Но ситуация не такова, как ты думаешь, - сказал Бетховен - и ему хотелось произнести длинную речь, обращенную к политику, о природе мысли и о различных типах лжецов, с которыми он всю свою жизнь вынужден был бороться, но поразительная триада до-минор из первых тактов симфонии до-минор, самая громкая, какую он слышал с тех пор, как оглох, вырвалась из него на этом месте, прошла, громыхая, сквозь силу света и оставила его удивленным и онемевшим.
- До-минор, до-минор! - произнес он неистово. - Это вся жизнь, неужели ты не понимаешь, тонизирующая к доминантному до - и снова назад!
Он вспомнил, как было в последние годы, до того, как его поразила глухота, когда музыка казалась такой абсолютной в своей чистоте и силе, что даже Hammerklavier казался только подготовкой к тому, что он мог бы сделать. А потом - потерять слух, потерять терпение, потерять все из-за льстивых несчастных дилетантов, которые сделали легкость возможной, они-то все время понимали, что он медленно опускается - ниже своего собственного позора.
- Хватит! - заорал он вдруг. - Хватит! Он услышал, как триада переходит в мажор, и вот уже грохочущая до-мажорная триада посылает сигнал к финальным аккордам после того, как переступает через басы.
- Не могу понять, как это случилось, - обратился он к Хьюи Лонгу. - Не было вообще никакого указания на эту судьбу. Ни намека на молитву или свет. Даже когда я разорвал занавес в Missa Solemnis, там не было ничего похожего на это, только акры и акры кладбища, мертвецы в гробах мертвецы без гробов, они поднимались, пели, медленно поднимались…
- Ох, сынок, - слова Лонга звучали по-доброму, - тебе бы в самом деле надо прекратить всю эту чушь. Ты только душу свою терзаешь тревогой, и ты так никуда и не придешь.
Все это было до того, как Бетховен осознал, что они должны уйти из города, что путь к освобождению лежит в пустынных пространствах далеко за пределами оград, когда он все еще пытался постичь какой-то смысл в этих обстоятельствах.
Как глуп он тогда был! Теперь ему кажется, что он стал на целые годы старше, хотя, конечно; миновало всего несколько дней. Разговаривая с этим несчастным Лонгом, прибытие которого в то же самое оглушающее и гибельное государство, какое Бетховен так хорошо помнил, он наблюдал - он чувствовал не только симпатию, но какую-то необходимость, нужду выбраться отсюда и освободить этого человека от ужаса, воплощенного и проявляющегося при первом же взгляде на Мир Реки.
Он сделал для Лонга то же самое, что для него до своего исчезновения в плоскогорья сделал крестьянский мальчик из Стокгольма: утешил его, успокоил, снял с него свирепый страх, в каком перед ним впервые открылась новая ситуация, а потом убедил его поискать более безопасное и изолированное пространство, где Лонг мог бы, наконец, найти какой-то смысл в том, что с ним произошло.
Бетховен и сам тогда не особенно понял, что такое Мир Реки, но он постарался облечь в короткие понятные фразы то, что знал, чтобы дать Лонгу кое-что, в чем тот нуждался, чтобы каким-то образом оправиться и отойти от первоначального ужаса.
И вот они оказались здесь, и Лонг медленно начинал привыкать.
- Сынок, - Лонг ласково дотронулся до макушки Бетховена, мягко подталкивая его вперед, - мы остановимся ненадолго и отдохнем, если ты не возражаешь.
- Но нас преследуют! Они в любую минуту могут оказаться здесь.
- Знаю, - не стал спорить Хьюи, - но я чувствую, что у меня почти готова речь. Я хочу обратиться к войскам. Я был в свое время прекрасным оратором, и теперь, я считаю, пора сделать мои способности известными здесь.
* * *
Они, наконец, добрались до конца леса. На последней миле деревья сделались реже, кустарник тоже не был таким густым, и вот Селус смотрел через большую опушку. Он остановился, положив руки на бедра, пытаясь определить, куда пойти дальше.
Далеко на расстоянии с левой стороны он увидел маленькое озерцо.
Вдруг он услышал позади дикий, почти нечеловеческий крик. Он мгновенно резко повернулся, как раз в ту минуту, когда Калигула заносил у него над головой огромное бревно. Он поднял руку, чтобы смягчить удар, но опрокинулся на спину, прежде чем римлянин нанес смертельный удар.
- А ты храбрец! - пробормотал Калигула, колотя его обеими руками. - Я возьму твою храбрость себе!
Селус пытался перекатиться, так, чтобы освободиться от веса блондина, но у него все еще кружилась голова от удара.
- Слезай с меня! - рявкнул он. - Ты безумец!
- Как я съел своего не рожденного сына, так я съем твое сердце!
Селус почувствовал, как теряет сознание, а Калигула пригнул свою голову к груди англичанина и откусил большой кусок.
Должно быть, ужас того, что должно произойти, помог Селусу обрести свежий приток адреналина, и он жестко вонзил свое колено в яички Калигулы. Римлянин испустил пронзительный крик фальцетом, покатился по земле и начал непрестанно кричать.
У Селуса кровь струилась из торса по животу, он вскочил на ноги и осмотрел себя так тщательно, как только мог. На самом деле было бы неплохо несколькими стежками зашить рану, но в этом мире раны заживали, как по волшебству. Кроме того, от львов и леопардов он получал и похуже если бы зубы Калигулы не содержали инфекции, - а причины не считать их таковыми не было - это было бы только временным досадным неудобством.
Но все-таки рана дьявольски болела, и он подошел к павшему богу и снова пнул его, на этот раз по голове.
Но Калигула на это не реагировал, он все еще выл и потирал свои яички, и все, что Селус получил от этого удара, была острая боль в ноге.
Он поискал веревку, которую нес свернутой у себя на плече, нашел ее там, где недавно упал, и подошел к Калигуле.
Прежде, чем римлянин смог оказать сопротивление, Селус связал ему руки за спиной, а потом несколько раз обвязал веревку вокруг его шеи, оставив десяти футовый поводок.
- Порядок, - констатировал он. - А ну, встать! Он дернул за веревку, и Калигула, Задыхаясь и давясь, неуклюже поднялся.
- Ты делаешь мне больно! - негодовал он.
- Ты хотел меня убить, - отвечал Селус.
- Но ведь это большая честь - умереть ради удовольствия бога, - сказал Калигула, искренне удивленный реакцией Селуса.
- Обойдусь без этой чести.
- Тогда ты просто дурак!
- Селус дернул за веревку, и Калигула снова стал задыхаться.
- А как насчет того, чтобы бог умер ради моего удовольствия? - спросил он.
- Богохульство! - закричал Калигула, кидаясь на Селуса с опущенной головой.
Селус отступил вбок - точно так же он отступил бы от носорога, если бы тот наклонил голову в его сторону. Вместо того, чтобы пустить пулю ему в ухо, как он сделал бы с носорогом, Селус просто подождал, пока Калигула достигнет конца веревки, а потом быстро и сильно потянул.
Римлянин совершил курбет в воздухе и тяжело приземлился на спину.
- Я, наверное, руки сломал! - завыл он.
- А я-то думал - боги не могут ощущать боль, - сардонически произнес Селус.
- Помоги же мне! - ныл Калигула. - Мне больно!
- Помогу, - Селус приблизился к нему. - Я даю тебе три секунды, чтобы ты встал, прежде чем я опять лягну тебя по яичкам!
- Нет! - пронзительно закричал Калигула, вскакивая.
- Моя персона священна! Ты никогда больше ее не тронешь!
- Так-то мы понимаем друг друга, - Селус подошел к нему и ударил по лицу.
Он ожидал, что Калигула выругается, или заплачет, или, может быть, даже захихикает. Вместо того римлянин посмотрел на него, как будто ничего не случилось, и сказал, как ни в чем не бывало:
- Я думаю, скорее всего мы найдем город у Реки. Городам нужна коммерция, а на этом озере большой торговли не выйдет.
Преодолев удивление, Селус согласился с пленником.
- Ладно, - сказал он. - Пошли к Реке. Ты впереди.
- Мы могли бы воспользоваться лошадьми, - заметил Калигула, направляясь направо.
- Если мы их найдем, я тебя на них обменяю, - пообещал Селус.
- Не пристало торговцам обменивать богов, - Калигула внезапно принял высокомерный тон.
- А все-таки, что сделало тебя богом? - поинтересовался Селус.
- Я провозглашен богом.
- Кем провозглашен?
- Мною самим.
- Только и всего?
- Никто никогда этого не оспаривал.
- Так-таки никто?
- Ну, никто из тех, кто оставался жить в течение следующего часа.
- Прекрасная работа, если ты можешь ее выполнять, - сухо откомментировал Селус.