теперь только потребно какое-тонедолгоевремя,чтобыбракихпризнатьсовершенным.
Невинный Пруденций был наверхусвоегосчастияиещеусугубилсвоювсегдашнюю почтительную скромность передМелитой,авдоваЕфросинадажетерялась от радости и изливалась в приветах и в ласках ко всем, кто подходилк ее очагу, чтобы брать мясо, и рыбу, и похлебки; в радостномдухебылаиМарема, которая помогала Ефросине в угощении и,носянаплечекувшинысвином, наполняла им чаши. Одна лишь Мелита не изменяла своей задумчивостиине отвечала ни на какие намеки, а как бы витала теперь где-то далеко отсюда,икогдагости,заметивнанебепризнакприближающегосяутра,началирасходиться, Мелита вздрогнула и, взглянув в знакомые лицаМаремыивдовыЕфросины, сказала:
— О, кто бы вы ни были! — отведите меня куда-нибудь в тихое место!
Такое обращение к Мареме и Ефросине, как кнезнакомым,оченьудивилообеих женщин, и они, переглянувшись друг с другом, подумали:невыпилалиМелита с жажды ошибкою цельного вина, или не потеряла лионарассудкаприморском переезде на лодке или при быстром охлаждении воздуха.
Марема попробовала руки Мелиты, и, чувствуя, что онихолодны,окуталаее голову и стан покрывалом вдовы Ефросины, и, обвив еестансвоеюрукою,повела ее к дому.
Как провожая Мелиту, так и укладывая еедомавпостель,Маремавсевремя была в полной уверенности, чтогоспожаеенедомогаетотмножествасмешанных чувств, над которымизабираетсамоевысшееположениеисамуюбольшую силу любовь ее к прекрасному и невинному Пруденцию; а потому,чтобысказатьМелитечто-нибудьсамоерадостноеиспособноевызватьвнейоживление, — Марема, покрывши Мелиту ночным одеялом, нагнулась к ее лицуи,поцеловав ее в лоб, прошептала ей на ухо:
— Спи,ипустьтебеснитсятот,ккомурветсяслюбовьютвоеразрешенное от клятв сердце!
А когда Мелита промолчала,топотомМаремараспрямиласьиласковоспросила ее:
— Скажи мне, ты не сердишься за то, что я позволяю себе немножко читатьв твоем сердце?
— Нет, — отвечала Мелита, — я не сержусь.
— Значит, я угадала…
— Нет, это не значит, что ты угадала. Я не сержусь на тебя, потомучтони на кого не должно сердиться, а сердцемоедействительнонеспокойно,идействительно оно с каждым днем все становится болееполнолюбви,ноэтолюбовь совсем не к тому, о ком ты помышляешь…
— Как, разве невинный Пруденций не один… Неужто жеондолженбудетотнимать у кого-нибудь свое место в сердце Мелиты?
А Мелита ей ответила:
— Успокойся, Марема! И ты и невинныйПруденцийимеетесвоеместовсердце Мелиты…
— О, я не говорю о себе! — перебила Марема.
— Дай мне докончить! И ты, как ион,живетеибудетежитьвмоемсердце, потому что я люблю вас обоих, какстремлюсьижелаюлюбитьвсехлюдей в мире. Из вас никому не нужно ни у кого отнимать вашеместовмоемсердце,новладетьим,—повелеватьмоемусердцуиправитьимсвластительной силой и властью будет только один…
— Кто же этотакой?Яегознаюилинезнаю?Мелиталасковоейулыбнулась и сказала:
— И знаешь, и нет.
— Кто же это такой?
— Иисус Галилейский.
Марема положилабольшиепальцыобеихруксебенаушии,закрывостальными перстами свои глаза, затрясла головою в знак того, что она ничегов этом не понимает ни одним из своих чувств. Но Мелита привлекла ее ксебе,уложила рядом с собою в постель и, лаская ее, стала ей говорить,чтожизньна земле ей не представляется целью, достойною заботистараний;чтовсерадости жизни слишком быстротечны и оставляютпослесебяоднупустотуистраданье, что «союз сердец», который воспевают певцы, — нимало ненадежен,если он основан на влечениях страсти, — что как бы ни укрепляли такойсоюз,он никогда и ни от чего не получит всегдашней прочности, а истинен икрепокодин лишь союз — это союз тех людей, которые сопрягают себя под одно игопосхожести мыслей и по согласию в разумении жизни…
— И вот, — добавила Мелита, после долгого развития своих соображенийвэтом духе, — вот тот союз, о котором можно говорить как о прочном благе — обисполнении закона жизни земной, учрежденной для приготовления нас к какой-тодругой, высшей цели, нам неизвестной. Но кто же из нас всех такединомыслени так схоже настроен, чтобы слиться друг с другом? Я надеюсь, что это не я иненевинныйПруденций.Развеемумириназначениевнемчеловекапредставляется тем же, чем мне?
— О, это было бы страшно, Мелита!
— Быть может. А мне кажется страшно другое…страшносоединитьсянаодном ложе с человеком, с которым меня ничто не соединяет духовно,аразветолько одно бунтованье плоти и крови… О,какужасноистрашно,должнобыть,проснутьсяпослеэтойопьяняющейночи,чтовыназываетевашей«любовью»!.. Как надо будет дрожать, чтобы плодом этихобъятийнеявилисядети, о научении которых мать должна будет спорить с их же отцом!
— Зачем же все спорить, Мелита?
— Затем, что нельзя с равнодушьем глядеть, если детей ведут не ктому,что серьезно и свято, —чтовоспитываетдухвчеловекеи«ставитегогосподином над зверем, живущим в самом человеке»… О, как это страшно!какэто страшно!
— Однако же ты ведь была женоюАлкеяимоглабынеразсделатьсяматерью рожденных тобою детей. Мелита вздохнула и отвечала:
— Могла!.. Ты права: я была женою человека, с которым уменянебылоничего общего в мыслях. Я стала женою Алкея ребенком, когдасаманеимелатех мыслей о жизни, какие имею теперь. И не хочешь ли ты меня укорить за то,