Ефремов посмотрел в сторону камина. Пламя плясало и радовалось.
"Итак, как же развернутся события? – опять подумал он. – Для начала, конечно, бедой Анатоля займётся "советчик" – просчитает вероятность взаимности. Если и машина предскажет этой любви летальный исход, предлагаются химиотерапия, сеансы внушения, трудотерапия... А потом? Потом подопечный возьмёт и объявит Службе Солнца своё вето . Объявит и может страдать дальше. Всласть... Однако случай с Анатолем серьёзный. Попытка самоубийства! Никакое "вето" здесь не поможет. Значит, придётся искать лекарство от любви. Безнадёжное занятие".
– Я видел ваши работы, – сказал Илья. – Некоторые понравились. Особенно автопортрет. Не каноничный и поэтому трогательный. Дождь... Желобки воды на оконном стекле. Сквозь них проглядывает лицо. Лицо одинокого человека.
Илья забыл выключить контур поливита, и вспышка эмоционального фона, калейдоскоп ассоциаций чужого мозга поразили, ошеломили его:
"Лицо одинокого человека. Одинокий – значит ненужный. Несостоявшийся. Несколько десятков картин, выставка, о которой сказали две фразы по системе "Инфор"... Несостоявшийся! Бесславное выступление, на Олимпийских играх... Несостоявшийся! Пробовал заняться архитектурой – скучно. Снова несостоявшийся! И, наконец, слова Ирины – "мне с тобой скучно!" Скучно! Скуч-но! Значит, серый я. И в этом слове весь приговор... Гость? Его слова? Глупости всё это. Тебе жизнь доказала, что ты не состоялся как личность. Что ты серый... Смирись с этим. Толь. Ведь таких, как ты, очень много. Обыкновенных, нормальных. Не гениев... Господи, какое страшное несовпадение желаний и возможностей... Так смирись, Анатоль. Серый цвет тоже бывает к лицу".
– Я серьёзно, – повторил Илья. – Великолепный портрет. Искренний, откровенный.
– Спасибо, – равнодушно улыбнулся Анатоль. – Вы не просто гость. Вы ещё и щедрый гость. С вами даже ветер в наших краях появился. Слышите, сосны расшумелись.
Наутро Илья поспешно засобирался. Он чувствовал себя двойственно и поэтому муторно. С одной стороны, хотелось ещё побыть у Анатоля – милый ведь парнишка, только душу себе истерзал, а с другой – Илью тяготила собственная неискренность. Пусть необходимая, оправданная, но всё же неискренность. Неестественное состояние ума и сердца.
Обжигаясь, проглотил за завтраком несколько печёных картошек, заедая их розовыми кубиками мороженого сала, выпил две чашки кофе. Поблагодарил Анатоля за угощение и новенькие лыжи, которые уже стояли у порога.
– Заходите ко мне, – начал было Илья и тут же засмеялся, махнул рукой: – Впрочем, меня трудно застать дома. Браслет связи – надёжнее. Мой индекс запоминается так...
Он скользил между сосен, иногда оглядывался и ещё несколько раз видел неподвижную фигурку человека в коричневом старом свитере, прислонившегося к распахнутой двери своего одинокого жилища. Анатоль ничего не сказал на прощанье, даже рукой не помахал. Просто стоял и смотрел вослед. У Ильи перехватило дыхание, сердце сжала непонятная боль. Будто он не выполнил свой долг. Будто бросил больного. Одного. Среди мёртвых снегов заповедника.
– Пошёл вон! – замахнулся он лыжной палкой на гравилёт, который вырулил к нему из-за деревьев.
Илья прибавил ходу. Он использовал каждый спуск, резко и сильно отталкиваясь палками, набирал всё большую скорость. Уже ветер свистел в ушах, жгло в груди, а послушная серая тень гравилёта всё опережала его, как бы приглашая в кабину, пока Илья не сдался и не остановился.
Он выпрыгнул из гравилёта, и тот, мигнув красными блюдцами бортовых огней, беззвучно взмыл вверх. Илья прищурился: после величия "зимних" Карпат, после адовых глубин человеческого одиночества дремотная тишина аллей, синь бассейна и сияние солнца в стёклах верхних ярусов здания Школы показались нереальными и даже оскорбительными.
"Сердись на себя, неудачник, – подумал Илья, ускоряя шаг. – Когда ты был врачом, пусть обычным, но всё-таки толковым хирургом, ты ни разу не терялся за операционным столом. А тут первый попавшийся эмоциональный всплеск чужой психики посчитал за причину депрессии. Всё гораздо сложнее, мой мальчик. У Анатоля острый комплекс неполноценности. Несколько неудач плюс повышенная требовательность к себе, мнительность, а отсюда неверие в свои силы. Букетик, одним словом".
Он толково и чётко рассказал обо всём Ивану Антоновичу, которого нашёл в глухом уголке лесопарка. Здесь росло несколько кустов медейского кактуса, и наставник ежедневно засыпал молодые побеги песком и гравием создавал привычные для растения жизненные трудности. По мере того, как рассказ Ильи близился к концу, старик всё больше хмурился. Его морщинистое, бледноватое для южанина лицо налилось внутренним холодом и как бы застыло. Он отбросил лопату, тщательно вытер руки.
– Я ждал, что ты вернёшься не раньше, чем через две-три недели, наконец сказал он и добавил, глядя Илье в глаза: – В лучшем случае.
– Иван Антонович, – Илья не мог понять, что рассердило наставника. Ведь я выяснил причины духовной аномалии Анатоля. Пусть в общих чертах... Главное, мы теперь знаем "болевые центры" депрессии.
– И что дальше?
Вопрос был сложный, но Илья ответил уверенно и быстро:
– В принципе дозволено всё: угроза для жизни... Однако мне не хотелось бы прибегать к радикальным методам лечения. Это может оскорбить, унизить Анатоля. Он сейчас особенно раним.
– Наконец-то ты подумал о методе, – Иван Антонович укоризненно покачал головой. – А когда брал с собой контур поливита, когда вскрывал чужую душу – тайком, без позволения, бесцеремонно, почему тогда не подумал о методе? О наших методах! Разве ты не знаешь, что зондирование сознания может разрешить только совет Морали? И только в исключительных случаях.
– Вы же сами говорили, что это особый случай, – угрюмо заметил Илья. От Анатоля можно всего ждать. Он совсем запутался.
Старик поднял лопату.
– Не понимаю, – устало сказал он. – Не могу понять, как в тебе уживаются такие полярные качества. С одной стороны – блестящий ум, чуткое сердце, не сердце, а волшебный камертон, настроенный на все боли мира. С другой – нетерпение в мыслях и действиях, безрассудность и даже авантюризм. Вспомни, как ты доказывал "научность" телекинеза. А идея вещания снов?! Да что говорить... Мог бы хоть Школу закончить без фокусов...
Илья подумал, что улететь лучше сегодня. Вечером или даже ночью. Но только не к ребятам. Им и без того нелегко – экзамены дело серьёзное. Да и кто, собственно, виноват, что стрекоза потеряла одно крыло? Глупое, норовистое крыло... Дружба наша, конечно, проживёт долго, но не будет, не будет отныне общей цели, а это означает разобщение душ. Это значит прощай, Стрекоза! Прощай... Что же делать? Может, поехать к сестре? Нет, она не поймёт. Не поймёт потери, не заметит крушения. Светлана – натура сильная, для неё Служба Солнца так и осталась студенческой игрой. Вы, говорит, вроде опекунов: неврастеников обхаживаете да детям сопли утираете... Нет, лучше я в путешествие отправлюсь. К своим секвойям. Расстыкую модуль и – вперёд. Над городами и весями...
– Я всё понял, Иван Антонович, – сказал Илья и не узнал свой голос. Значит, не суждено мне быть Садовником. Хорошо хоть, что инструменты сохранил. У меня и тут закавыка – люблю работать своим инструментом.
– Вот-вот. Тебе до сих пор мешают замашки хирурга. Поливит – ещё полбеды, вы все им чересчур увлеклись. Славик, правда, светлая голова, учуял подвох в этой машинке, но мы сейчас не об этом... Беда в том, что ты и не искал других путей. Не пытался искать. Раз чужая душа – потёмки, то ты решил и не утруждать себя особо. А теперь, я так понимаю, и вовсе умываешь руки?
– Иван Антонович, – взмолился Илья. – Ну, провалил я свой экзамен факт. Так что ж теперь – всю жизнь терзаться, что ли?
– Да, да, терзаться! – рассердился старик. – Ты думаешь, я отчислю тебя из Школы? Нет уж! Даю тебе, Ефремов, год. Иди и совершай подвиги, – старик хмыкнул. – Тоже мне Геракл.
Слова эти – неожиданные и радостные – озадачили Илью: наставник мало чтил современный способ общения, где владыкой была строгая логика и предельная ясность мысли. Речь его чаще всего напоминала овеществлённый в словах поток сознания со всей его непоследовательностью и метафоричностью, запутанными улочками ассоциаций и кажущимися логическими тупиками. Тем не менее за изобразительными атрибутами, которыми охотно пользовался Иван Антонович, всегда чувствовалась прозрачная струя мысли. "Всё ли я правильно понял?" – подумал Илья.
– Мне что – сознательно искать эти самые... подвиги? – поинтересовался он.
Впервые за время тягостного разговора на лице старика мелькнула улыбка, и оно как бы немножко подтаяло.
– Нет, конечно, – проворчал он. – Я пошутил. Что тебе делать весь год?.. Просто жить.
Над лесопарком разлилась знакомая мелодия.
– Сигнал ужина? – удивился наставник. – Заговорились мы. Недаром ещё древние приметили, что неприятные разговоры длятся гораздо дольше приятных. Так что? Поужинаем позже вдвоём или не будем терять удовольствие?
– Общий стол. Конечно же, общий, – поспешно сказал Илья. Его потянуло к людям. Там уютный зал столовой, там неполированное светлое дерево и непридуманные улыбки.
– Тогда побежали.
Они бежали сначала по сумеречным тропинкам, потом по широким аллеям, посыпанным зернистым, будто крупная соль, песком, и вовсе не думали о том, что уже тысячи лет назад, на заре своей цивилизации, человек сделал удивительное открытие: вместе сеять хлеб легче, а есть – слаще.