- Я здесь прогуливаюсь каждый вечер. Приходите. Вы умеете молчать.
Вернувшись в свою времянку, я сразу же нырнул под одеяло. Но только закрыл глаза, как опять увидел залив Недотроги. "Чем, кстати, не название?" - подумал я во сне. Затем декорации поменялись, и я очутился в редакции молодёжки, где работал уже второй год.
- Грина, говоришь, видел? - переспросил наш завотделом спорта Володя Галий и рассмеялся: - Ну, ты даёшь, старик. Это тебе в Крыму солнце голову напекло. Впрочем, ты же фантаст.
Прислушавшись, не идёт ли по коридору редактор, он деловито предложил:
- Идём ударим по пиву. Что-то репортаж не пишется.
Наверное, я согласился, потому что утром спал очень долго и проснулся только тогда, когда ко мне постучал Кузьма Петрович и сказал, что я просплю "царство небесное".
За ночь море набросало на песок буро-зелёных водорослей. От них остро несло йодом и рыбой. Вдоль воды важно прохаживались чайки, а на горизонте стоял белый пароход.
Я зашёл в сельский магазинчик и теперь возвращался к дому Кузьмы Петровича. На пляже дома отдыха и дальше, на диком, было пустынно. За живой изгородью низкорослых акаций и маслин в дощатых корпусах с верандами начиналась праздная жизнь, когда одни только идут умываться, а другие уже успели позавтракать и спешат кто к морю, а кто по делам в село.
Чтобы запастись продуктами на всю неделю, я решил зайти по дороге ещё и на рынок. Для села он оказался неожиданно большим и уже многолюдным. Правда, покупали пока мало. Шла большая приценка или лучше сказать - рассматривание. Я тоже медленно пошёл вдоль рядов, над которыми пчёлы развешивали нити сладких медовых запахов. Вот виноград. Прямо клубится гроздьями на столах - зеленоватый, жёлтый, с розовым отливом, а рядом синий, почти чёрный. Персики настолько спелые, что, кажется, прижавшись друг к другу, чувствуют, как пульсирует внутри сок. Его там так много, что кольни солнце пушистую щёчку лучом - и плод брызнет, взорвётся на прилавке. А с чем сравнить запах сотен дынь, лежащих в мешках, корзинах, горками на земле?
Будто врач-практикант первого пациента, я долго выстукиваю и выслушиваю огромный арбуз. Понятия не имею, как должен "звучать" спелый, но что-нибудь ведь надо купить. Тем более, что арбуз такой прохладный и важный.
- Вот это встреча! Привет, пресса! - слышу вдруг за спиной знакомый голос.
Земляка зовут Петром, фамилия, кажется, Зайцев. Он кандидат в мастера спорта, заходил несколько раз к Володе Галию. Работает Пётр в облпотребсоюзе, любит прихвастнуть своими "возможностями", но, по-моему, кроме джинсов, которые сейчас на нём, ничего не достал и достать не может. Впрочем, не исключено, что и джинсы куплены у спекулянтов.
Пётр, захлёбываясь от избытка впечатлений, рассказывает, как он "классно" устроился в пансионате, о том, что уже "закадрил" медсестру, которая принимала у него путёвку, вспоминает последние соревнования:
- Я его ка-а-к врежу…
В следующий миг взгляд Петра уходит мимо меня, он напрягается, словно бегун в ожидании выстрела стартового пистолета.
- Есть фрахт, на двоих, - шепчет Пётр и уходит в толпу, будто торпедный катер.
Через минуту он возвращается с двумя девицами. Одна - симпатичная полная блондинка - назвалась Катей, другая, чёрненькая и какая-то лениво-расслабленная, - Светланой.
- Поэт, - со значением представляет меня Пётр. - Два сборника, вечер в Политехническом, бешеные гонорары. Почитательниц таланта принимает только по четвергам.
Он весело подмигивает мне, а я немею от такой бессовестной лжи.
- Не скромничай, старик, - смеётся Пётр. Светлана после такой "информации" начинает просыпаться - разве что только не зевает и не потягивается. Пётр же усиленно заговаривает зубы Кате, показывая тем самым мне, кого из девиц он "зафрахтовал".
- Здесь рядом чудесный пляж, - говорю я, вспомнив заливчик. - Я покажу. И людей там, наверное, немного.
- Клёво! - неизвестно чему радуется Катя.
- Пошли, - командует земляк.
Я не сразу, но всё же нашёл расщелину.
Первым на правах спортсмена и "души компании" в неё втиснулся Зайцев.
Однако произошла заминка.
Пётр долго пыхтел в расщелине, поворачиваясь там так и сяк. Наконец, с обескураженным видом выбрался обратно.
- Что это ещё за дыра? - сердито спросил он. - Нет там входа. Только живот исцарапал.
- Меньше есть надо, - засмеялась Светлана, самая худенькая из нас.
Она решительно юркнула в расщелину. Все замолчали.
- Не получается, - сконфуженно призналась девушка через пару минут.
- А ты сам там был? - подозрительно прищурился Пётр.
- Был. Вчера вечером. - Я покраснел, чувствуя, что компания подозревает розыгрыш. - Подержи арбуз.
Я боком вошёл в щель между скалами и, цепляясь сумкой с продуктами за стены, выбрался на другую сторону.
- Ты где? - донёсся, как из колодца, голос Петра.
- Здесь, - ответил я, не зная, что делать дальше. - Попробуйте ещё раз, ребята.
- Издеваешься, старик, - зло хохотнул Зайцев за каменной стеной. - Сиди сам в своём "заповеднике".
Он, наверное, сказал что-то девицам, потому что те тоже засмеялись: Катя звонко, а Светлана снова дремотно.
- Арбуз твой мы реквизировали, - крикнул Пётр уже издали. - Приходи, старик, вечером на танцы. Адью.
Они ушли, а я, оставив сумку возле входа, направился к воде. На берегу заливчика никого не было. Это и удивило, и обрадовало. Я неважный пловец, к тому же сто лет не загорал - нечего людей пугать.
Как легко мне плылось первый раз в море! Потом это происходило сотни раз, впечатление потерялось в ворохе других, осталось лишь ощущение необыкновенной свободы. Я впервые не думал о глубине, о том, хватит ли сил доплыть до берега, где смогу достать дно. Плыл, пока не устал, затем вернулся - невесомый, счастливый.
Уже на берегу, когда шёл к одежде, море подбросило ещё один подарок: я споткнулся и, глянув под ноги, поднял средних размеров раковину.
"Будет память", - я бросил находку в сумку.
Хотелось поскорее увидеть Грина, но день только вошёл в силу, а мы условились встретиться вечером. Попробую пописать, пока на сердце лёгкая тоска и неудовлетворённость миром, - решил я. Это чувство было мне уже знакомо. Особенно остро я испытывал его, когда попрощался с детдомом и остался один. Разумеется, у меня появились новые друзья, много времени занимала работа, кроме того, я готовился к поступлению в университет. И всё же… Это была разновидность одиночества, точнее, его отголосок, как говорят врачи, - рецидив. Так болят даже по прошествии многих лет отмороженные пальцы. Особенно много холода было в воспоминаниях об интернатской жизни. Детдом всех уравнивал и был тем благословен. А вот школа-интернат, в которой я учился раньше… Огромная, с мраморными полами в высоких и длиннющих коридорах… По субботам, а особенно на каникулах почти все дети разъезжались к родным и родственникам. На весь интернат нас оставалось человек двадцать - таких же неприкаянных, как и я. Из разных классов и групп. Днём нас сводили в кучу, но мы были чужие друг другу - каждый в своей скорлупке. При первой же возможности, погибая от страха и тоски, мы всё равно расползались по огромному пятиэтажному зданию, забивались в укромные места. Нас водили в кино и до отвала кормили в столовой, в клубе целый день гремел телевизор. А мы прислушивались в коридорах к своим одиноким, гулким шагам и вечером старались побыстрее уснуть, укрывшись с головой. В моей спальне во тьме едва виднелось восемнадцать заправленных кроватей, и от сознания, что ты один в большой комнате, становилось жутко и холодно. Там я, видно, и приморозил душу.
Теперь, когда я садился за стол и оставался один на один с листом чистой бумаги, мне всякий раз хотелось написать, как плохо одному. Однако нужные слова разбегались, перед глазами вновь появлялся фонарь, который качался во дворе напротив окон нашей спальни, и огромные тени веток ореха снова начинали кривляться на стенах, молча окружать спрятавшегося под одеялом мальчика.
Я промучился почти до вечера, извёл несколько страниц, потом порвал написанное и отправился к заливу Недотроги.
Грин сидел на "моем" камне и курил.
- Как ваши поиски, Александр Степанович? - спросил я. - Нашли рукопись?
- Это была бы трагедия, - добродушно признался он. - Потом, позже… Интересен сам поиск. Я как бы возвращаюсь в те годы, воссоздаю их, начинаю переживать заново. Может, я напишу совсем другой роман. Или повесть.
- Так "Недотрога" только повод? - уточнил я.
- Вы нарушаете правила игры, молодой человек. Не узнавайте всё до конца - вам самому же будет неинтересно. Мы обязательно найдём рукопись. Но по пути к ней столько интересного: встречи с людьми и приключения, тайны и находки, наконец, радость общения с морем, звёздами, камнями, травой… Кстати, вы не были здесь весной?
- Нет, - ответил я, удивившись непоследовательности Грина.
- Жаль, - вздохнул он. - Мне постоянно не хватает слов, чтобы изобразить самое простое. Скажем, как цветёт в горах тамариск. А попробуйте, например, передать запах обыкновенной придорожной полыни. Вот если бы можно было смешать воедино слова, краски, звуки, запахи. Но и этого мало. Мы не умеем передавать ощущения, чувства. Вот главное… Вы можете вспомнить о кино. Нет. Это попытка, эксперимент. До настоящего синтеза, передачи мироощущения ещё далеко. Мы всё равно немые.
- Бог мой! - воскликнул я. - Если вы, Мастер, мучаетесь невысказанностью, невозможностью найти словесную форму, в которую поместилась бы жизнь, то что остаётся мне. Я полдня сегодня марал бумагу. И ни одно - представьте! - ни одно слово не заговорило. Они вели себя так, будто я их позвал на казнь.