Конечно, там никого не было. Вот только неясно было, как расценивать этот мираж. Подобные преследовали его почти два месяца три года назад, когда он выбирался из Пояса Городов - полуспятивший и умирающий от усталости. Около двух месяцев они шли вместе с ним, разговаривали друг с другом возле его привалов и даже шутили. Мальчик умолял их отстать, говорил, что они мёртвые и почти поверил в то, что и сам умер (ха–ха). Потом было то болото на окраине леса. У него тогда оставалась последняя граната, немецкая граната. Не колотушка на длинной деревянной ручке, а похожая на яйцо осколочная. Он вышел из города и в каком‑то обалдении бродил по кромке болота, с тоской глядя на лес за ним. Из болота с хлюпаньем вылез какой‑то варан, таких мальчик потом больше никогда не видел. Варан был активный и размером с парочку грузовых вагонов. Нельзя сказать, что мальчик так уж протестовал в отношении своего возможного съедения. Скорее ему было всё равно. Но рефлексы есть рефлексы - он снял с пояса гранату и запустил её в гостеприимно распахнутую пасть, а потом сел на траву и закрыл глаза. Почему‑то ему представлялось, что всё будет, как в штатовском фильме: чудовище окажется непрошибаемым. Но всё получилось, как в жизни - граната разорвалась где‑то в глотке, варан пожизненно подавился и двинул коней. Мальчик сказал задорно дёргающейся туше: "Не х…й," - и расплакался в первый и последний раз за всё время, проведённое в этом мире.
Визиты мертвецов после этого прекратились.
И вот пожалуйста. Или показалось всё‑таки?..
Мальчик сел и обхватил коленки руками, надвинув на плечи куртку. Не глядя, взял флягу, машинально взболтнул её и, открыв, напился. Воды было много, а в сотне метров отсюда ещё вчера он видел ручей. Внезапно ему захотелось холодной воды. И есть, но сначала - холодной воды. Ещё захотелось хлеба, но это было невыполнимое желание.
Мальчик встал, отцепил флягу и вытащил из кобуры маузер. Увязая в песке, побрёл к ручью. Пёс проводил его взглядом, но остался лежать возле снаряжения.
Подальше от берега дюны проросли редкой серой травой. Пучками, похожими на метёлки. Пучки были некрасивые и какие‑то убогие. На них было неприятно смотреть, и мальчик смотрел под ноги и думал, что хлеба очень хочется. Он тысячу лет не ел хлеба.
Внезапно вспомнилось другое.
Тогда они ещё наступали. Бой за вокзал получился тяжёлым, хотя и коротким. Из отряда в триста человек осталось едва пятьдесят стоячих, почти все были ранены, а не меньше сотни - убито. Он тоже был ранен, пуля пробила левое плечо навылет. Везде лежали трупы, местами навалом, лужи крови стыли на кафеле пола, катались под ногами гильзы и пахло пороховой гарью и извёсткой от похожих на швейцарский сыр, избитых стен. В пустые окна задувал ветер. Стонали и ругались раненые. На путях горели составы.
Они вошли в ресторан. Тут было то же самое. Кто‑то начал поднимать столики и стулья. Ещё кто‑то сел за пианино, в котором почему‑то не было ни одной дырки, начал играть "К Элоизе", и печальная мелодия дико звучала в похожем на цех бойни помещении. Потом кто‑то из ребят германской группы нашёл полный холодильник баночного пива, и германцы тут же деловито перепились вдрызг и орали дурными горловыми голосами, обняв друг друга за плечи и раскачиваясь: "Голариоооо, голариоооо, ооо, холллоооо…" Пустые банки падали между трупов. Другие холодильники оказались набиты консервами, в шкафах оказались печенья и сухарики в пакетах, чипсы… Кто хотел есть - распарывали консервные жестянки ножами, которыми полчаса назад дрались врукопашную, подцепляли куски тушёнки, рыбы, каши, мазали икру и масло на галеты и безостановочно трепались обо всём на свете. Включили телевизор под потолком, на полочке - и он вдруг поймал российский канал МТВ, все жутко удивились, а русские, когда появился и запрыгал по экрану Киркоров, дружно завопили: "Оймамащакакдамща как дам!!!"
Мальчик сидел за одним из столов, ел икру, пил горячий кофе и щёлкал затвором винтовки. Маслянистый ровный звук щелчка ему нравился, он успокаивал. В то время мальчик ещё не мог назвать себя старожилом и постоянно мучился дурацкими мыслями о том, что с ним случилось. И дурацкими мыслями о том, куда он попал. Да что там: все мысли казались ему дурацкими, потому что он совершенно отчётливо помнил тогда, что ему было восемьдесят два года (согласитесь, это не возраст для мальчика) и он умер (скорее всего, во сне) в своей постели, в своём доме на окраине уездного городка - одного из ничем не примечательных городов Славянской Империи, не последним из строителей которой он лично являлся. То есть, поскольку он умер, то думать ни о чём не может по определению. Когда‑то мальчик успел поучаствовать в дюжине крупных и одной глобальной войне и хорошо себе представлял, что мёртвые не думают. Они - мёртвые…
…Я перевернул этот лист и, не глядя на следующий, встал.
Юрка спал, вытянувшись на спине под покрывалом. Уже совершенно спокойно спал - приступ, судя по всему, полностью прошёл.
Многие в нашем возрасте пишут книжки (и немногие в этом признаются). Книжки позволяют прожить такую жизнь, какую тебе хочется самому, исправить неисправимое, дополнить неполное… Я никогда не писал, мне вполне хватало чтения книг. Не хочу сказать, что мне и не хотелось писать… Скорее я просто не хотел увеличивать количество графомании в мире, где есть Толкиен, Хайнлайн, Веркин, Погодин… тот же Верещагин…
Но написанное Юркой (или всё‑таки кем‑то ещё?) не было графоманией.
Нет. Не было…
…Когда я уже почти уснул, лёжа на животе в своей кровати, то увидел - отчётливо и ясно - пустынный берег неведомого океана, ровные ряды мелких волн и бок о бок сидящих на чёрном вечернем песке мальчишку и пса.
Они задумчиво смотрели на закатный горизонт - огненный и свинцовый.
У мальчишки было моё лицо.
* * *
Меня разбудила гитара.
Одного взгляда, брошенного на часы, хватило, чтобы понять - безбожно рано. Не было ещё семи! Между тем, гитара настаивала, что день начался.
Интересно, кто это, думал я, сердито поднимаясь. Не тётя же Лина так наяривает? Но с другой стороны - неужели Юрка, с его‑то плечом и ночным приступом (ощущение, кстати, такое, что мне всё это приснилось…)?
Пока я умывался, чистил зубы, проверял, дома ли тётя (её снова не было - но на этот раз без записок или каких‑то иных объяснений) - гитара продолжала звучать. Неведомый музыкант наяривал прямо‑таки вдохновенно и, надо сказать, очень умело, уж это я мог оценить вполне. Я поискал комнату Юрки и в конце концов оказался прямо около её дверей.
Точно. А самое смешное, что ночью я нашёл её сразу… и комната была рядом с моей.
Когда я вошёл к Юрке, он сидел по–турецки на кровати и наигрывал что‑то сложное на гитаре. Значит, я не ошибся… Злость на раннее пробуждение прошла почти тут же.
Чёрт, он действительно здорово играл!!! Что‑то такое знакомое… и вдруг я понял: тема Chi Mai Энио Мариконе! Я и не знал, что можно так её играть на гитаре - ведь это для нескольких инструментов… Проще говоря, я заслушался. Это были не "три аккорда", выше которых в музыке даже Высоцкий не смог подняться!
Но восхищение восхищением, а… Я кашлянул и изысканно–тупо сказал:
- С добрым утром.
Юрка поднял голову, прекратив играть, хлопнул глазами, как будто пытался понять, кто я, собственно, такой и что делаю у него в комнате. Вообще‑то я своим приветствием ещё и намекал, что для гитарной игры рановато. Но он, кажется, не понял намёка и просто ответил - коротко и неожиданно дружелюбным тоном:
- Доброе.
Видя, что мой сарказм пролетел мимо цели, я наконец‑то вошёл в комнату и показал подбородком на гитару:
- Можно?
Не вставая с кровати и глядя на меня снизу вверх, Юрка протянул гитару мне. Посмотрел, как я пощипываю струны, потом спросил:
- Ты умеешь играть?
Вместо ответа я перебрал струны уже как следует, с чувством, выдав на испанский манер несколько аккордов.
- Ну‑ка, - Юрка соскочил с кровати, пошатнулся, но махнул на меня рукой и подошёл к шкафу. Кстати, на плече у него была новая повязка, третья по счёту, уже без кровавого пятна и сухая - ну потянул мальчик плечо, что ж теперь?.. Открыл шкаф, достал ещё одну гитару, поновее, протянул мне: - Это тебе, а это… - он кивнул на инструмент в моих руках, - дай, пожалуйста. Это отцовская, - он отвернулся в угол, секунду помолчал, потом как ни в чём не бывало повернулся снова.
- Конечно, - я смешался. Юрка снова сел, устроил гитару на коленях. Глянул на меня внимательно снизу вверх:
- Знаешь "Синюю Птицу" Макаревича?
- А ты знаешь?! - изумился я.
- А я много старых песен знаю, - сообщил он, глядя на меня неожиданно весёлыми глазами. Потом тронул струны: - Споём?
- Ага, давай! - загорелся я, ощупью усаживаясь на подоконник…
…У Юрки песенный голос оказался пониже, чем у меня. А вместе получалось очень неплохо, было слышно даже мне самому. Мы допели "Синюю Птицу", и Юрка, махнув мне рукой, чтобы я не играл, сам запел, подыгрывая похожими на выстрел аккордами:
- Всё, ребята - отписался, кажись!
Нет ни нот, ни слёз, ни боли вот здесь…
Всё, что я себе придумал про жизнь -
Превратилось в бесполезную смесь.
А я, дурак, с судьбой в "девятку" сыграл -
А она мне три шестёрки сдала…
Ну проиграл - да потихоньку убрал
И стихи, и душу в ящик стола… - он тряхнул головой, без наигрыша, естественно: