- Да, - согласился "политический", - цианистый калий это не сахар. Крайне неприятные ощущения. Меня, товарищ, два раза травили. Такой понос пробирает, что только держись.
Я хмыкнул - привыкать мне к этим губошлепам и привыкать.
- За что же травили? - обратился я к "политическому".
- Эх, товарищ, поверил я одному забулдыге, явились мы с ним в город и на площади громко крикнули: "Когда ковчег покажете? Сколько можно ждать?"
Наступила тишина. Все мало-помалу начали отодвигаться от нас, с независимыми лицами разбрелись по обширной со сводчатыми потолками камере. Потолочные паруса опирались на мощные, сложенные из бетонных блоков столбы. Стены тоже были бетонные, зарешеченные окна высоко, под самым потолком.
- Вдвоем явились? - заинтересовался я.
- Зачем вдвоем. Толпой. Тысяч десять… Со всех заводов. И с авиационного, и турбодизельного, и с кабельного пришли.
- И всех забрали?
- Зачем всех, только организаторов. Мы сами явились. Рассовали нас по разным изоляторам и вопреки всякой законности, вопреки завету, который день держат без справедливого суда.
- Почему же с судом тянут?
- Как ты не понимаешь, товарищ! Решают, обойдется без нас производство или мы еще можем послужить во славу родному Хорду. Ты не думай, мил человек, что кто-то из славных допустит хотя бы с ноготок произвола. Если человек может принести хотя бы самую пустяшную пользу, его никто зазря в изоляторе держать не будет. А если нет, извини, подвинься. Если от меня… - он неожиданно загорячился, начал хватать меня за подол хламиды, - уже никакого толку, согласись, товарищ, зачем же со мной нянчиться? Я сам добровольно отправлюсь на ртутные шахты. Там тяжело, но все-таки какая-то польза от меня будет. Все равно, - упрямо повторил он, - хотелось бы на ковчег взглянуть. Пусть его хотя бы на праздники покажут.
- Ты опять за свое? - уныло спросил провокатор.
- И за свое, и за чужое! - вскипел "социал-демократ". - Душа у меня горит, когда несправедливость чую. Разве это достойно ковчег от людей прятать? О том же и мил человек говорит…
Я догадался, что тема опасная, и следует утихомирить "социал-демократа".
- Кем же ты на заводе был?
- Я-то? - переспросил он. - Главным инженером. Славный был организатор производства. С опытом, хваткой… Инженерное чутье потрясающее, - он вдруг заговорил о себе в третьем лице, потом махнул рукой и замолчал.
Я набрался смелости и спросил.
- А парнишка откуда.
- С кабельного.
- Он тоже в демонстрации участвовал?
- О чем ты говоришь, товарищ! - замахал на меня ручищами главный инженер. - Какая демонстрация! Это был вопль народной души, мы испытывали радость от предстоящего разговора с властями, ведь они плоть от плоти, кровь от крови народные.
Он помолчал, потом с прежней страстью в голосе добавил.
- Не вышло… Парнишку, спрашиваешь, за что? - деловито переспросил он. - За то, что изготовил модель ковчега? Так, как он сам его вообразил?..
- За это в каталажку? - не поверил я.
- Не в каталажку, не в каталажку… - досадливо поморщился сидевший рядом, пострадавший молоденький изобретатель, - а на исправление мыслей. Некоторые конструктивные решения в моей модели не совпадают с тем великим замыслом, который задумали великие.
- Что же в этом странного? Не мог же ты объять умом всю глубину их гениального замысла? За это не исправлять, учить надо.
- Ах, вы не понимаете! - воскликнул парень. - Не за то, что я не во все тонкости проник, а за то, что зря рабочее время потратил, которое можно было использовать для изготовления одной малюсенькой, но крайне важной детали для настоящего ковчега. Теперь вот сижу, маюсь - вдруг мне никакого стоящего дела не отыщут, ведь я как никак индустриальный техникум закончил. Сварщик из меня высший класс. В любых средах варю, любой сплав.
- С ногой что?
- Когда пришли стражники, я испугался, влез на крышу и спрыгнул во двор. Вот с тех пор нога и болит. Ноет и ноет, сука, ничего не помогает.
- Дай-ка взгляну, - предложил я.
Парнишка испугался, однако главный инженер ободрил его.
- Послушай товарища. Он плохого не посоветует. Он дедушку видал!
Я осмотрел распухшую ступню - обыкновенный вывих. Беда в том, что парень в припадке энтузиазма, стараясь скрыть свою немощь и неспособность принести пользу ковчегу, сильно перетрудил ногу. Я объяснил инженеру, что необходимо сделать две шины и пусть мальчишка поменьше бегает, побережет сустав. Дело молодое, заживет быстро. Тут же нашлась веревка, дело было за двумя дощечками. Добыли их у густо бородатого - вся шея заросла перьями - стража, который стоял за дверями камеры на часах. Тот было заартачился. Когда же я напомнил, что в случае его нерасторопности парнишка может потерять ногу и какое-то время не будет участвовать в строительстве летучего корабля, он принес две планки. Мне пришлось пояснить, какой формы должны быть шины - тот руками развел. Заявил, что заступая на пост, они обязаны сдавать личное оружие - нож сейчас хранится у начальника охраны. Вот разве что копьем…
Я удивленно глянул на него, пожал плечами.
Тот покраснел, позвал начальника охраны. Тот сначала тоже заупрямился, сразу в кулаки - бунтовать? Дерзить? Перечить? Ему объяснили, в чем дело, и он разрешил стражу вытесать деревянные шины. Потом засомневался в моих указаниях - откуда ты, старый пень, не обучавшийся в университетах, можешь знать, что и куда накладывать. Ему шепнули, что я дедушку видел. Начальник стражи испугался и послал своего человека в канцелярию гарцука. Неожиданно явился сам гарцук - моложавый, очень вежливый и высокий губошлеп. Узнав, в чем дело, он некоторое время размышлял, шевелил губами, наконец объявил.
- Делайте, как велит этот старый пень! Если боль не исчезнет, отправьте на водоросли, - с тем и удалился.
Все решилось в течение какого-то получаса, просто, по-семейному. Я вправил молодому человеку сустав, дал ему обезболивающее - маленькую лепешку, спрессованную из местных растений, в которую еще на борту челнока-койса было введен сильный болеутоляющий препарат. Страж тут же в камере вырезал две планки, их примотали к ноге, парнишку отнесли в угол, освободили место на нарах, положили на матрас, рядом с каким-то поселянином, который все то время, что я провел в камере, находился в каком-то заоблачно улыбчивом состоянии. Щека, обращенная ко мне, была сожжена и неприятно-мясисто краснела. На голове посреди буйной, нестриженой заросли перьев-волос, с правой стороны проглядывала обширная плешь. Кстати, какую расу, обитающую на Хорде, не возьми, поселяне были волосистым народом. И более темные северяне, и отличавшиеся мелкотой зрачков и неестественно прозрачной кожей жители экваториальных областей - все были густовато покрыты пухом.
Здесь, между парнишкой и придурком с обожженной щекой, меня и пристроили - люди как-то сразу стали заботливы по отношению ко мне, посматривали с интересом: сошлют меня на водоросли или нет? Я обратился к главному инженеру.
- Послушай, товарищ, о каком мил человеке ты все время упоминал?
Тот кивнул в сторону моего плешивого соседа.
- Вот об этом. Суллой его зовут. Это он подбил нас на незаконную форму общественного протеста. Хороший товарищ, только немного того… - он почесал висок когтистым пальцем, затем добавил. - Врет, однако, складно, и все про какого-то учителя, ушедшего к судьбе, толкует…
В этот момент несчастный повернулся в нашу сторону.
Я замер - на меня смотрел Иуда.
Глава 2
Он не узнал меня. Доброжелательно улыбнулся, отвернул голову и вновь мечтательно уставился в потолок. Я перевел дух, подосадовал на себя - почему Иуда да Иуда! Какой смысл именовать губошлепов именами-отголосками далекой родины?
В самом деле, как местные окликали Иуду, как он сам именовал себя?
Язык хордян в основном представлял из себя сочетание протяжных, удваиваемых гласных и согласных. Они практически выпевали речь. Смычных звуков, напоминающих наши "б", "п", у них в языке не было, словно хордянам трудно было шевелить губищами. Если не пугаться аналогий, можно сравнить их звуковой ряд с языковыми системами угро-финнов, осевших на берегах Балтийского моря. Звуки они часто удваивали - что-то вроде "Таллинн", "олломей" "каарса ныв", "Сулла". Сколько я его помнил, Сулла-Иуда постоянно был взволнован, жаждал истин, вечно путал свое добро с чужим, при этом его всегда тут же хватали за руку, нередко крепко били. Петр и Андрей называли такие экзекуции "учить уму-разуму во славу великого ковчега". Иуде подобные уроки были, что с гуся вода. Вот чего он страшно пугался, так это утерять хотя бы самое ничтожное слово из моих драгоценных речей. Он без конца теребил соседа - записывай, Левий Матвей, записывай, Левий Матвей!.. Где ты теперь, мой верный секретарь? Где всегда недоверчивый, страстно желающий поймать меня на противоречиях Якуб? Взыскующий истины Андрей? Где вы, друзья и ученики? Я поймал себя на неуместной, человечьей, жалости. Это как раз в тот момент, когда мне необходимо быть настороже!
Между тем в камере стало еще темнее. Я устроился на нарах между главным инженером и Суллой, положил мешок с травами под голову, вытянул ноги, с удовольствием почесался. Страж, вырезавший деревянные накладки, гремя ключами и матерно, как умеют только губошлепы, выругавшись, вошел в подземелье, отыскал забытое в камере копье, погрозил мне кулаком - смотри, мол, а то на водоросли! - и вышел за дверь. Щелкнул замок, наступила тишина. Сулла по-прежнему глупо улыбался и бездумно шевелил губами.
- Что это он? - я толкнул главного инженера в бок. - Все бормочет и бормочет… Свихнулся, что ли?