"Тир испортился," - понял Слава. Он с удивлением оглядывал сказочный город своей мечты: набережную с белыми кораблями, улицы, очерченные, как на детском рисунке, двухэтажными домами - брусчатка, цепи, музей Айвазовского, сплошные "Алые паруса" и Зурбаган. Цветные вывески - время нэпа, киоски, жалкие, временные строения под навесами, умирающие каждый вечер и каждое утро оживающие вновь, как насекомые неизвестной породы… И запах сосисок. Вот оно что! Как я сразу не понял!.. Недаром все так похоже на декорацию. Это все и есть декорация, настоящий только гипс, он дешевый, а вместо камней - картон, голимый картон! И стекло, наверное… Но стекло можно разбить. Разбить! РАЗБИТЬ!!! Вот она, чертовка, ублюдок африканский, кикимора: она меня заманила… Куда? ВНУТРЬ ОГРОМНОГО ХОТ-ДОГА! И сейчас будет жрать. Не на того напала, сука!.. Вместе с решением пришло спокойствие, Слава почти равнодушно ударил туда, откуда на него испуганно смотрели огромные темные глаза.
- Ты что?! - не замечая потекшей из разбитого носа крови, Мила ощетинилась, вся готовая к отражению следующего удара. "У нее был нож!" - Слава тупо уставился на зажатую в ее смуглой руке сосиску с хлебом:
- Откуда у тебя деньги? Ты опять что-то украла? - его кулак, плохо собранный и мягкий, ударил наотмашь и не попал. Ноги окончательно подкосились, и Слава осел на бетонгный парапет соломенным мешком. - В голове моей опилки, да. Но ворчалки и сопилки… иногда… Да!
- На-ка, лучше пивка попей! - Сашок поднес к трескающимся губам мокрое горлышко бутылки, - Попей-попей, полегчает…
- Ты зачем детей бьешь? Детей бить нехорошо, некрасиво! - привалившись к грязному рюкзаку на раме, промямлил какой-то непонятный тип, похожий на жука-скарабея. Слава отметил, что пиво Сашок брал именно у него и что их, таких людей, много - гора сваленных вещей неприятно напоминала навозную кучу, увенчанную зачехленной гитарой.
- Где же ты такую загорелую подхватил, да еще без паспорта? - нудил скрабей-навозник.
- Да ладно, мужик, отцепись от человека, - сдунув с сосисок песок, Сашок протянул одну другу, - паспорт-фигаспорт… Мы тут все родственники. А это наш старший брат. Ну, двоюродный. Тебе-то что? Каникулы у нас. Понял?
Не торопясь, мужик-скарабей поднялся, стряхнул с задницы пыль и направился в сторону, где высокая тощая девица в нескладных очках утешала Милу. Важно обняв девушек за плечи, мужик заговорил с подошедшим милиционером.
- Зря ты, - привалясь рядом и закуривая, сказал Сашок. - Баб, их конечно, бить надо. Но за дело, а не просто так. Проси теперь у ней прошенья! Тьфу, - он наигранно сплюнул. - Ты ее для этого спасал? Эй, ты че, ты опять отъехал, что ль?! Ты, это, держись. Еще час до катера. Смотри, не сдохни!
Оставив Милу с высокой девушкой в тени на лавке, странный мужик подошел к кассе, заглянул внутрь и что-то спросил. Испытывая неловкое чувство раскаяния, Слава поднялся и, пошатываясь, побрел в тень, тяжело сел на скамейку рядом:
- Мила, объясни мне, пожалуста, куда мы едем?
- Куда едите вы, я не знаю, - верхняя разбитая губа ее дрожала, на глаза наворачивались слезы. Почему-то это было Славе приятно, он считал себя внутренне правым и был удовлетворен. - Куда я еду - дело мое! - она отвернулась.
- Ты опять хамишь!
Медленно развернувшись обратно, она попыталась выдержать внушительную паузу, но не смогла и закричала фальцетом, как голодная чайка:
- Ты меня ударил!!! Опять ударил! Убирайся, я тебя ненавижу! - слезинка сама выскочила из глаза и побежала вниз по щеке на прикушенную нижнюю губу, выкаченную вперед. Прищурившись, она собиралась сказать что-нибудь необыкновенно гадкое, но не успела.
- Меня? - опять, уже привычно, гудел в голове военный набат, ему понравилось ее бить, поэтому он сжал тонкие пальцы девочки, как тогда, в первый раз, и вывернул кисть. - Во что ты меня втравила?!
Удара Слава не запомнил. Когда очнулся с заломанной за спину рукой, то был прислонен к дереву, росшему между кассой и чугунными палочками забора, отгораживавшего железнодорожные пути. Осознав зеленый электровоз на рельсах и того странного мужика-скарабея, который говорил, что детей бить нельзя, Слава попытался остановить вертящуюся каруселью вселенную… В целом он был с мужиком согласен: Милу бить точно нельзя, потому что она стояла сзади, за широкой спиной мужика и лупила по ней изо всех сил кулаками.
- Пусти! Пусти его!! Пусти!!! Не смей его трогать! Ментов позову!!!
Но мужик держал жестко:
- Дело, ребята, конечно ваше, - еще раз ткнул слегка под ребра кулаком, - но мой вам добрый совет - вести себя тихо, прилично. Ну, ты как, понял?
- Угу, - Слава помнил, что правильно ответить надо бы как-то по-другому, но сообразить, как будет правильно, все же не мог… Внимательнее присмотревшись к его лицу, мужик ласково ослабил хватку.
- Парень, тебе сейчас светиться вообще не стоит, - потом обернулся и кивнул Миле. - Давно он такой?
- Второй день.
- И куда же вы, милая барышня, с этакой компанией отправляетесь? - ему приходилось поддерживать выскальзывавшего Славу плечом. - Нам вроде по-пути?
- Не знаю. Отпустите его, пожалуйста.
- Не могу - упадет.
Мила подхватила разомлевшего вконец Славу с другой стороны:
- Может на лавочку посадим? - кокетливо глянула на мужика, - Меня Милой зовут, а вас?
- Милочка, скоро посадка. Катерок-то уж стоит, а ваш приятель еле ноги волочет. Кой черт его пивом поили?
- Сашок в тонкостях не сечет. Вы не могли бы нам помочь?
- Помогать вам папа с мамой должны.
- Так мы ж сиротинушки! Может и ваши детки где-то пропадают… Возьмите нам три билета, а? Два же детские… Мне в Планерское. Увидеть и умереть! Не вру, ей-богу!
Мужик легко рассмеялся и пошел к зеленому ларьку кассы.
- М-мм-мммму, - Славе сейчас было хорошо и свободно, солнце радовало глаз, в сердце огнем бушевало счастье. Хотелось сделать что-нибудь доброе, красивое, никогда ему не было так светло, как сейчас…
- Ублюдок! - дернула локтем Мила, стараясь попасть ему под дых.
- Милочка! Какая ты красивая и не мертвая совсем. Хорошо, что не мертвая. Они мертвые, знаешь, какие страшные все!
- Знаю. Хоть раз ударишь - сам таким станешь! Я не шучу. Зарежу, - она серьезно нахмурилась, Слава не поверил.
- Ты не сможешь. Если сразу не смогла, значит никогда не сможешь! - он зачем-то ухватил ее пушистый затылок и крепко поцеловал искусанные губы, зубки были крепко сжаты, но все равно… Мила вцепилась ему в лицо ногтями, Слава поймал ее руки и, шутя, стал, как ему показалось, нежно покусывать тонкие пальцы. Она закричала и, вырываясь, стукнула его головой о бетонный парапет…
Определив свое место, солнце, наконец, бросило его на угловатые жесткие колени, маска лица смотрела перед собой прямо, не моргая. Сверху сыпались алмазными камушками брызги, и небо ходило ходуном, перекрываемое разворотами птиц, то приближающихся, то - наоборот: птицы были привязаны к лучам за шейки, лучи натягивались, и лица у птиц становились синие. Потом лучи резко сокращались, забирая кувыркающиеся птичьи тушки назад, в небеса. Визгливые их крики неприятно резали слух - потому просто, что тушки не должны кричать.
- Мы все-таки туда едем? - пришлось повторять фразу несколько раз, прежде чем она кивнула. - Ты не боишься?
- Боюсь, - кутаясь в нелепую куртку, она попыталась задранным воротником прикрыть шею. - Я всегда и всего боюсь. Пойдем внутрь, здесь так холодно, - кожа на животе, под крупной сеткой хламиды, была влажная и покрывалась маленькими пупырышками-мурашками, между которыми застряли случайные капли.
Где-то хором лихо отпевали судьбу человека, у которого комиссар увел жену и коня, но внутри, в помещении, все было спокойно и тепло, даже душно. Здесь, в основном, сидели степенные отдыхающие со среднего возраста детьми, тихая публика, и все места оказались занятыми. Пришлось снова идти наружу. Вода внизу была зеленая - очень чистая и очень красивая, но совсем не приветливая: в глубине под внешней чистотой пряталась опасная муть, а в воздухе на уровне лица летали злые брызги. Брызги казались частью общего шума, поддержанного басом движка и струнной оркестровкой ветра; у самого борта стоял коренастый алкаш со сломанным носом, обняв за талию улыбчивого смуглого паренька, и радостно пел шевчуковскую "Осень". Паренек подпевал. Остальные тоже пели, но что-то другое, не про осень и уже не про комиссара: "Нас было двадцать восемь в танке, в живых остался я один…" Возле основной поющей тусовки притерся Сашок, по правую руку от него сквозь море и небо росли невнятные лысые горы, похожие на холмы. Катерок пробирался вдоль щели между миром сотворенной земли, зависшей в плоскости, и бессмысленно-пустым горизонтом, в бесконечной потенции имеющим другой иррациональный берег.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Бабушка Нгуэн была в ярости. Разумеется, ярость никак не отражалась на ее вечно гладком лице цвета светлого воска, но ладошки ее были плотно прижаты друг к другу, а в голосе слышался горячий, почти раскаленный металл.
- Господин Цеппелин, вам следует окончательно решить, кто от выс убежал - дочка или заложница. Если она заложница, то ее следует убить, но немножечко, тихо-тихо, чтобы наш друг Иосиф об этом не прознал. Иначе она будет в конце-концов иметь великое удовольствие вернуться к своему отцу. Если она дочка, то убивать ее не следует, хоть это и поведет нас всех по длинной дороге печали и испытаний. И ваше испытание будет состоять в том, чтобы убить нашего друга Иосифа. В любом случае я очень скорблю. Отвечайте, пожалуйста.