Глава 5
Мики
На той трассе не было времени, хотя день и ночь сменяли друг друга. Мне казалось - ночь существует только для меня, как обозначение - можно и отдохнуть. Спать, если угодно.
Трассу я покидал всегда ночью… и та незаметно перетекала в день.
Остановившись у поворота на Лаверту, я вскинул глаза. Треугольное синее крыло в небе, под перистыми облаками - дельтаплан. Первый полет в этом году, наверное… Что чувствует человек, отталкиваясь от твердой поверхности и доверяя жизнь хрупкому на вид крылу?
Глядя на дельтаплан, я вспомнил Айшана. Тот всегда мечтал летать. Мальчишкой верил, что скоро люди сумеют отращивать крылья, потом начал создавать свое чудо сам.
Айшан. Несмотря на имя, в нем нет ничего иноземного. Разве что скулы чуть выступают - сказалась кровь бабушки-южанки, зато волосы светлые. Он старше меня и Ная, ему уже двадцать один, а смотрится мальчишкой совсем.
Мы вроде как дружили, только это странная была дружба. Он тянулся к нам, младшим, и стеснялся этого - перед нами, не перед собой. Другой бы попытался верховодить… Но его принимали за моего ровесника, даже когда мне было десять, а ему тринадцать. Потом он немного подрос, повзрослел - но скоро его нагнал Най, потом и я. Ну, ростом-то я едва доставал ему до виска…
Помню, как втроем брели по склону, вверх, было жарко… А внизу обнаружили столбик с фотографией на металле.
- Смотри, какой там поворот. Не вписался, наверное, - сказал Най, отвинчивая крышку у фляжки. Сделал глоток.
- За тебя! - повернулся к этому, незнакомому. Он родился на десять лет раньше нас, но, может, стал бы нам другом.
Теперь я думаю, что может быть, кто-то вот так пил бы и за меня. И становится тепло от такой мысли. Если бы не Пленка…
Вернувшись после болезни и отдыха в школу, я особо не думал о том, что произошло. Хватало более насущных проблем, и с уроками, и грустно было с каждым днем отдаляться от матери… Где-то в клетках моего тела расположилась маленькая личная тайна… ее не следовало тревожить, благо, и Пленка меня не слишком беспокоила.
Где-то через год я научился ее понимать.
Она не разговаривала словами, конечно. Это уж было бы совсем большим чудом. Но вздрагивала, когда пугалась или тревожилась, порой теплела - особенно если мне было холодно. Не так, как случается на дороге… тогда мне и в самом деле иногда бывало холодно. Она успокаивала, когда мне снились кошмары. Не знаю, как удавалось - тело будто гладили пушистым, мягким изнутри и снаружи. Хорошо…
Только пить часто хотелось, но это скоро перестало мешать. Нетрудно таскать с собой фляжку…
А еще Пленка с трудом переносила крепкое спиртное. То есть переносила с трудом она, а выворачивало наизнанку меня. Порой нам удавалось заключить перемирие… к примеру, сдав на выпускной балл, отмечали мы хорошо.
Зато у меня у единственного утром не болела голова.
И мы бродили по городу с Арникой от утренней зари до вечерней, и снова - до утренней.
Она похожа на тополиный пух - невесомая, нежная и почти бесплотная.
Родители дали ей такое чудное имя… кажется, это цветок.
У Ники мягкие ладони. В них хорошо держать птицу - маленькую, вздрагивающую от стремления умчаться в небо…
Весной в Лаверте цветут акации. Маленькие пушистые шарики, желтые, белые и розовые. Арника их любила всегда… то есть, и сейчас любит, наверное. Я забирался на дерево и отламывал ветки, все пальцы перемазывая соком… возле причала было много акаций. Стражи порядка следили, конечно, только мне везло. Один только раз засвистели, кинулись к нам - я спрыгнул, рассыпая ветки, и мы помчались со всех ног.
Потом долго смеялись, даже хотели вернуться - блюстители порядка ведь не дворники, не станут подбирать цветы с тротуара.
Когда ее родители уехали в жутко дорогой санаторий, мы ночевали у нее. В первый раз… ну, то есть совсем в первый. Для обоих.
Нам едва исполнилось шестнадцать - казалось, это ужасно много…
А теперь я расскажу все до конца. В общем, почти привык уже… поначалу тяжко было. Спасла меня Пленка, как ни дико звучит. Она грела… изнутри, будто желая помочь. И - Адамант, хотя он-то сроду не согласится. Он утверждает, что благотворительность в отношении дураков ему не интересна.
Это случилось в последний день октября, жаркого, будто лето. Помнится, мы шутили, что зимой у нас будут цвести каштаны, зато летом повалит снег. Мне подумалось тогда - никто ведь не знает, сколько раз еще человек увидит снег или каштаны, нарядные, в розово-пенных рожках. Старикам уж лучше не думать…
Последним, с кем я говорил, оказался Айшан. И расстались мы не слишком по-дружески.
Теперь я знаю про слежку, а тогда не догадывался. Не знаю, что от меня хотели - может быть, просто перехватить на недозволенном молодежном сборище и прижать на всякий случай, или иное что. Толку гадать?
Так или иначе, тогда я собирался идти.
Если честно, мне всегда было плевать на политику. Это Най рычал и темнел, когда происходило нечто, по его мнению, идиотское. Это Айшан собирал новости и писал задумчивые и, по правде сказать, неплохие статьи. Это еще пара приятелей использовала любой повод, чтобы помахать транспарантами и покричать во всю глотку.
Но за компанию, когда нечем заняться - почему нет?
Айшан долго мялся, а потом спросил совсем уж прямым текстом, намерен ли я идти на эту площадь. Я сказал - да. Он повертел в пальцах стакан и почти приказал - не ходи. Я прицепился, будто репей - что, мол, за тайны… Айшан со стуком поставил стакан, чужим голосом произнес:
- Я тебя предупредил.
И ушел.
Я смотрел вслед… он долго стоял на тротуаре, глядя в мое окно. Солнце на него падало - светлый такой, а воротник он поднял от ветра, придерживал рукой. Таким и запомнился…
На площадь я все равно собирался пойти. Не успел.
Мне нравилось гонять по обводной. Особенно ранним утром и поздно вечером, когда почти нет машин и можно выжимать из Ромашки всё, на что он способен. По-моему, Ромашке тоже нравилось мчаться по трассе, размеренно ворча.
Сумерки были бледно-сиреневыми, а не серыми. Я очень хорошо запомнил - сиреневый воздух, темная зелень и медно-золотые огни. Изогнувшийся полумесяцем город, поселки, будка железнодорожного смотрителя недалеко от Лаверты…
Ромашка пел - лаковый муравей на колесах, трудолюбивый и сильный.
И поворот.
Я увидел несущиеся на меня фары. Потом почему-то парящий столб… ничего больше. Очнулся, когда меня везли к операционной - точно туда, увидел табличку. Попросил пить… жутко горело в горле. Врачи отшатнулись от каталки…
Помню бледно-голубой потолок - и очень хотелось пить. Не давали… не знаю, как удалось это выдержать. Может быть, там я промучился сутки или чуть меньше. Мне кололи что-то с запахом груши. Понимаю, как дико звучит, но я и вправду чувствовал запах. Не помогало - я испытывал боль, и сознания не терял. Потом вкололи что-то еще, и этого мне хватило.
Та часть, которая еще сопротивлялась, сумела договориться с другой.
Была очень холодная ночь. На небе - не звезды, а снежные крупинки, блеск резал глаза. Я не помню, как оказался возле гаража с Ромашкой. Быть может, смог дойти сам, а может, как-то иначе. На мне были черные джинсы, черная водолазка и любимая ветровка, в кармане я нашел ключи. Открыл гараж, первым делом поздоровался с Ромашкой - руль погнут слегка, вмятина на боку, но ничего, в общем; потом откупорил бутылку с водой - постоянно держал запас - и пил. Литр, кажется, за один раз…
Потом вывел Ромашку наружу.
Не помню, о чем я думал тогда. Почему не удивился дикому холоду… мне все равно было, хотелось только убраться отсюда подальше к лешему.
Мотор завелся с пол-оборота.
Я сам не знал, куда еду. В голову не пришло направиться домой или к друзьям - по чести сказать, у них мне было куда лучше, чем дома. Я выехал на внешнюю обводную, гнал куда-то на ста пятидесяти, а машин не было - ни встречных, ни едущих в том же направлении. Потом понял - нет и огней. Растерянность была, помню, но не страх. Сарай какой-то проехал, или сторожку - темную, похоже, пустую. Потом увидел фигуру впереди - человек стоял, подняв руку с фонариком. Я остановился, а он улыбнулся смущенно, попросил подвезти. "Куда?" - спросил я, он указал - вперед…
С неба начала сыпаться ледяная крупа, когда мы остановились у грунтовой дороги - трасса кончалась тут. Съезжать с гладкого бетона мне не хотелось, а пассажир - он так и не произнес больше ни слова - слез, как само собой разумеющееся, шагнул вперед. Очень быстро скрылся за поворотом и пеленой снега. Я шагнул к Ромашке - что-то хрустнуло под ногой. Нагнулся, увидел фонарик. Подобрал.
Больше он никуда не годился, с разбитым стеклом и вдавленной внутрь кнопкой. Почудился голос - вздрогнул, оглянулся, забыв, что держу в руке разбитое стекло. Никого не было, только снег - теперь он не валил сплошной массой, а снова падал редкими крупинками.
Смотрю, а по ладони течет кровь. Распахал наискось… и даже не больно. У меня куртка дыбом встала, настолько страшно. Я сжал ладонь со всей дури… когда от боли взвыл, успокоился.
Никому не пожелаю испытать то, что мне почудилось - вроде тело живое, а на деле - пустышка, никаких ощущений.
Я хотел одного - вернуться. Пусть мать перечисляет, какая соседка в очередной раз косо посмотрела на меня и чем недовольна, пусть отчим хмурится, уставясь в газету, и всем видом своим показывает, что я даже молчанием мешаю ему - пусть…