- Бывших олени тоже не признают, Костя сказал…
Ягловский вспыхнул:
- Много твой Костя понимает! Я - якут, во мне течет кровь тысячелетий!
- А олени родились в наше время.
- Вот что, - сказал Ягловский, - еду на вашем олешке, а вы - самостоятельно. Са-мо-сто-ятель-но… На моём. Идет?
- Идет…
Но "моё олешка" под руководством управляющего Алексея Ягловского тоже не торопился ставить рекорды. Конечно, будем справедливы, олень лапчатый, несколько увеличил скорость, но этого было недостаточно, чтобы следовать "ноздря в ноздрю" - выражение Кости - за нашим, быстро удаляющимся "оленьим поездом"… Зато я на олене управляющего выбился на второе место - даже про усталость забыл! - а когда двигались по озеру, то и первым шел, Недолго, правда, думаю, это Костя мне подыграл?..
Через час пути - "олешки ягеля требуют!" - Ягловский смущенно почесал голову через два малахая и признал, хоть и косвенно, мою правоту:
- Однако, олени и вправду того, неприспособленные…
Тут уж возмутился Костя Клепечин:
- Это ж мой рогатый!.. Вот что, Алексей Николаевич, я поеду на своём.
- В тебе тоже течет кровь тысячелетий? - попытался я подковырнуть Костю.
Но он на мои слова ноль внимания…
Эх, Костя, Костя, ты совсем не дипломат! Ну что тебе стоило ехать помедленнее, отстать хоть чуть-чуть, чтобы и мы, постепенно отвыкшие от физических нагрузок, почувствовали себя "покорителями" тундры.
Но Костя Клепечин на "наших" оленях вырвался вперед и ни разу не отстал. Олени чувствовали каждое движение молодого пастуха, каждый его молодецкий выкрик.
Когда меня выбросило в очередной сугроб, ко мне подъехал управляющий и, улыбаясь, сказал:
- Однако, обставил нас молодой… Хороший бригадир.
- Однако, не бригадир, а звеньевой, - поправил я его.
- Бригадир, - твердо сказал Ягловский, - как Михаил Клепечин выйдет на пенсию, сразу же утверждаю его бригадиром. Я об этом давно думал, а теперь окончательно утвердился в этом… Однако, вылазь из сугроба, поехали…
А, ещё через несколько часов пути, когда я был весь, как загнанный жеребец, весь в мыле, когда я приготовися к бесславному поражению, взвилась к небо сигнальная ракета, освещая огромное заснеженное пространство, и на белом фоне показалась черная точка - тордох четвертого стада. Полчаса пути - и мы у цели… Смена приехала.
Сменно-звеньевой выпас… Все, что сейчас происходит, - впервые на Колыме! Пройдет время - и сменно-звеньевсй выпас завоюет себе место под солнцем, молодые, да и старые оленеводы голосуют за него двумя руками. Со временем подытожат опыт сгодняшнего дня, выявят все плюсы и минусы, и он обретет более точную, выверенную форму. Тогда за работу возьмутся любознательные краеведы: они обязательно захотят установить, кто был первым из первых. Облегчим им эту задачу и сообщим имена тех, кто стоял у истоков. Это бригадир Михаил Иванович Клепечин - эвен, пастухи Алексей Романович Слепцов - якут, Алексей Семенович Татаев - эвен, санинструктор Анна Ивановна Клепечина - эвенка.
Меняет их комсомольско-молодежное звено: звеньевой Константин Михайлович Клепечин - эвен, пастухи Спиридон Алексеевич Слепцов - юкагир, Гавриил Прокопьевич Татаев - эвен, Федор Ильич Жирков - юкагир, санинструктор Евдокия Спиридоновна Слепцова-юкагирка.
Будем помнить, что история делается нашими современниками сегодня, будущее в их руках…
Это из блокнота Максима Кучаева, но Семен Курилов не заглядывал в него, а видел только то, что на газетной полосе.
- Портфель для бригадира… Портфель для бригадира… - Курилов отложил полосу, подсел к Кучаеву на диван, обнял за плечи.
- Дорогой, Максим… Будь моим другом, Максим!.. Если б я умел плакать, я бы сейчас заплакал. Но у меня давно нет слез, все выплакал в детстве и юности. Портфель для бригадира… Если б ты заехал сейчас в мое прошлое и спросил: "Что ты желаешь, мальчик?"
Я бы ответил дребезжащим щенячьим голосом: "Хлебушка дай! Хлебушка!"… Ты меня как-то спросил, почему я редко залетаю в гнездо своих предков? Я отмахнулся тогда, Максим, а сейчас… сейчас скажу. Тебе одному скажу. Нет, нет, я не пьян и не схожу с ума, не смотри на меня так!..Нет, смотришь!.. Так вот, я убит тундрой, я боюсь тундры. Для меня каждый выезд - напоминание, для меня каждый выезд в тундру - мучение.
- Тебе тяжело. Семен, не надо, не воспоминаний. В другой раз… Никогда не надо письма паши старые читать - есть такой городской романс. В нем не только о письмах, Семён.
- Надо, Максим, надо, если я не буду вспоминать, если я начну беречь свои нервы, то какой я к чёрту писатель! А?.. Может быть, я так долго пишу свой роман, потому что у меня появилась теплая уборная и горячая вода?.. Поберечь себя… Ты в моем последнем рассказе уловил "тоскующий нерв", ты сказал мне тогда, что я смешливо дурачусь сквозь слезы… Верно подметил…
Рассказ был о щенке по кличке Кучу-кучу. О маленьком веселом щеночке. По утрам он лизал мальчишеское лицо своим теплым шершавым языком…
Мальчишка любил все маленькое: оленят, голых мышат. Но собаки растут намного быстрее людей - мальчонка еще оставался маленьким, а щенок превратился в огромного лохматого пса. И единственное, что еще притягивало мальчика к собаке, так это то, что несмотря на свой рост, оставался он по-прежнему доброй и ласковой псиной.
Однажды мальчонка подобрал в тундре птичку, выпавшую из гнезда. Розовато-белое тельце ее, не покрытое перьями, дрожало на ладони. Мальчонка протянул птичку Кучу-кучу.
- Лизни, псинка, ее своим теплым языком. Отогрей.
Не понял Кучу-кучу мальчика, потянулся мордой к маленькой ладошке, миг и… съел Кучу-кучу птичьего детеныша. Большой съел маленького!
Вильнула псина хвостом: "Ты этого хотел, малыш?"
Озлился мальчишка.
- Пошла вон, вонючая псина! Чтоб ты сдохла и песцы обглодали твои кости! - и пнул в бок, ничего не понимающего пса, вся вина которого состояла в том, что он еще плохо знал коварный человеческий язык.
А однажды отец сказал мальчонке, что Кучу-кучу собирается в дальнюю дорогу. Навсегда. Мальчишка уже знал, что такое - навсегда! Многие люди и животные тундры ушли из его короткой памяти навсегда. И нет от них оттуда ни весточки!
- Вот и хорошо! - обрадовался мальчишка. - Пусть уходит злой Кучу-кучу - пожиратель детенышей! - навсегда.
А мать сказала, дав мальчишке кусок мяса:
- Отнеси собаке, пусть порадуется перед длинной дорогой…
Мальчик не отдал собаке ее последнее мясо, показал только дразня, съел сам и на прощанье пнул ногою удивленного пса…
Потом он увидел шкуру Кучу-кучу. Гладкую, аккуратно расчесанную шкуру с блестящим, как снег под лучами уходящего на зимовку солнца, искрящимся мехом…
Мальчишка еще многого не понимал, но тут он вдруг понял главное: он совершил кощунство - обидел перед смертью своего доверчивого друга. И только сейчас до него дошел истинный смысл такого простого слова "навсегда". Навсегда - это… Это, когда и захотел бы, но уже не у кого просить прощения! Навсегда - это и значит навсегда.
Мальчишка станет взрослым, повидает много смертей на своем веку, но Кучу-кучу не уйдет из памяти.
"Много с той поры в тундре выпало и растаяло снегов. Жизнь не раз испытывала меня на человечность, то даря, то отнимая радость истинной дружбы. И я не раз утверждался в том, что в мире человеческих отношений нет большей ценности и утраты, чем доверие."
- Не надо, Семен, - повторил Кучаев, - ты устал, вот уж скоро утро, расслабся. Давай говорить о женщинах, Семен. О женщинах всегда приятно говорить. Говорят, татарочка одна на тебя заглядывается…
- У нее есть муж, Максим. И - дочь.
- Дочь!? Первый раз слышу!
- Вначале дочь жила у родителей Насимы в Казани, а недавно - большая уже девочка! - переехала в Черский. Но, хватит об этом, сам не знаю, что из этого выйдет!.. Однако, Максим, тебе надо было стать врачом, а не писателем! Компрессики прикладываешь к моему сердцу.
- Однако, ты много говоришь, Семен.
- Ага. Значит тебе показалось, что я много говорю? Северный человек и… много, много говорит?.. Ты прав, Максим, я сегодня очень много говорю. Но у меня в оправдание есть две уважительных причины. Две, а не одна!
- Давай первую!
- Кажется, заканчиваю первый роман из задуманной трилогии "Ханидо и Халерха".
- Что ж ты сразу не сказал, - обрадовался Кучаев, - есть оправдание нашему ночному бдению! О чем роман, Семен? Ах, чего это я спрашиваю! Конечно, о Севере!
- Я назвал его "Люди, купцы, шаманы".
- Экзотично.
- Какая уж там экзотика. Это роман о тех временах, когда юкагиры и ламуты, чукчи и якуты в беспросветности, когда будущее их было темным, как долгая полярная ночь, когда народ северный был зол и дик, как песец… Но я не о романе хочу говорить сейчас с тобою, Максим.
- О чем же?.. Напиши я роман, так до потолка бы прыгал от радости! А мыс тобою глушим уж какую ночь коньячную сивуху, а ты говоришь обо всем на свете, но только не о главном! Я же представляю себе, что значит поднять этакую романную глыбу!
- Не о том речь, Максим! Хочу говорить с тобою долго-долго, как южный человек.
- Вторая уважительная причина?
- Да.
Что-то странное было во взгляде Семена Курилова. Впечатление такое, будто в форточку, вместе с морозным ветром, влетела птица-старость и тенью своего крыла накрыла моложавое лицо юкагирского писателя. Прав Семен, арктический год смело можно умножить на два. А то - и на три!
- Давай вторую уважительную!
- Максим! Может такое случится, что первый мой роман окажется и последним.
- Думаешь, не напечатают?
- Думаю, напечатают. Я не в том смысле, в прямом.