Покупаю вечерний выпуск "Национальной политики",
"сучку".
-- Вон! -- заревел господин со зверским выражением лица.
Когда Швейка выводили из канцелярии, он сказал:
-- Спокойной ночи, ваша милость.
Вернувшись в свою камеру, Швейк сообщил арестованным, что это не допрос, а
смех один: немножко на вас покричат, а под конец выгонят.
-- Раньше,-- заметил Швейк,-- бывало куда хуже. Читал я в какой-то книге, что
обвиняемые, чтобы доказать свою невиновность, должны были ходить босиком по
раскаленному железу и пить расплавленный свинец. А кто не хотел сознаться, тому
на ноги надевали испанские сапоги и поднимали на дыбу или жгли пожарным факелом
бока, вроде того как это сделали со святым Яном Непомуцким. Тот, говорят, так
орал при этом, словно его ножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока
его в непромокаемом мешке не сбросили с Элишкина моста. Таких случаев пропасть.
А потом человека четвертовали или же сажали на кол где-нибудь возле
Национального музея. Если же преступника просто бросали в подземелье, на
голодную смерть, то такой счастливчик чувствовал себя как бы заново родившимся.
Теперь сидеть в тюрьме -- одно удовольствие! -- похваливал Швейк.-- Никаких
четвертований, никаких колодок. Койка у нас есть, стол есть, лавки есть, места
много, похлебка нам полагается, хлеб дают, жбан воды приносят, отхожее место под
самым носом. Во всем виден прогресс. Далековато, правда, ходить на допрос -- по
трем лестницам подниматься на следующий этаж, но зато на лестницах чисто и
оживленно. Одного ведут сюда, другого-- туда. Тут молодой, там старик, мужчины,
женщины. Радуешься, что ты по крайней мере здесь не одинок. Всяк спокойно идет
своей дорогой, и не приходится бояться, что ему в канцелярии скажут: "Мы
посовещались, и завтра вы будете четвертованы или сожжены, по вашему
собственному выбору". Это был тяжелый выбор! Я думаю, господа, что на многих из
нас в такой момент нашел бы столбняк. Да, теперь условия улучшились в нашу
пользу.
Едва Швейк кончил свою защитную речь в пользу современного тюремного
заключения, как надзиратель открыл дверь и крикнул:
-- Швейк, оденьтесь и идите на допрос!
-- Я оденусь,-- ответил Швейк.-- Против этого я ничего не имею. Но боюсь, что
тут какое-то недоразумение. Меня уже раз выгнали с допроса. И, кроме того, я
боюсь, как бы остальные господа, которые тут сидят, не рассердились на меня за
то, что я иду уже во второй раз, а они еще ни разу за этот вечер не были. Они
могут быть на меня в претензии.
-- Вылезти и не трепаться! -- последовал ответ на проявленное Швейком
джентльменство.
Швейк опять очутился перед господином с лицом преступника, который безо
всяких околичностей спросил его твердо и решительно.
-- Во всем признаетесь?
Швейк уставил свои добрые голубые глаза на неумолимого человека и мягко
сказал:
-- Если вы желаете, ваша милость, чтобы я признался, так я признаюсь. Мне это
не повредит. Но если вы скажете: "Швейк, ни в чем не сознавайтесь",-- я буду
выкручиваться до последнего издыхания.
Строгий господин написал что-то на акте и, подавая Швейку перо, сказал ему,
чтобы тот подписался.
И Швейк подписал показания Бретшнейдера со следующим дополнением:
"Все вышеуказанные обвинения против меня признаю справедливыми.
Йозеф Швейк".
Подписав бумагу, Швейк обратился к строгому господину:
-- Еще что-нибудь подписать? Или мне прийти утром?
-- Утром вас отвезут в уголовный суд,-- последовал ответ.