До того лик пригож оказался - дух захватило! Это ж где такую красу взять, ежели не божьем тереме? Молоденька, личико белехонько, кожа словно светится, бровки ровные, черные, вразлет, ресницы длиннющие, подрагивают, вежи с посинетой, а волос черен, да короток, затылок видно, выя голехонька.
`Это какой же ахид на таку красу руку поднял? За что опозорил, спрашивается? ` - заохала жалостливо Устинья.
- Ну, чего закудахтала? Помогай, давай! - осёк тетку мужик, и начали они девицу раздевать. Верх-то быстро скинули - приподняли, черная кожанка с рук и соскользнула, только за ворот тряхнули, а остальное?
Купала опять затылок почесал - вот ведь удружил дух лесной! Девица, как ни крути, грудь вон рубаху безрукавную вздыбливает. Ему ли вдовому раздевать?
- Глянь, чего у голубки! - ткнула Устинья в сгибы на локтях. Дядька склонился - руки тонкие, белёхонькие, а на сгибах руда запеклась, синева растеклась и утыкано чем-то, словно шилом кололи. Выпрямился дядька, озлился на поганцев, сотворивших такое с лебедкой, и на тетку гаркнул:
- Рубаху сымай! - понимал, что от таких ран не помирают, а ежели квелая лежит, да без разуму, знать, где- то посерьезней болячка упрятана, не до стыдливости таперича!
Устинья рубаху стаскивала, подперев плечом безвольное тело, а Купала за обувку взялся, да не тут-то было. Не дается странный бот, хоть ты тресни, словно к ноге прилип намертво, уж и тетка на помощь кинулась, и так они его, и эдак, а не идет и все тут, только с ногой разве что? Осерчал дядька, рванул поболе и улетел к стене, спиной в брёвна с размаху врезался. Следом Устинья всем задом чуть не в лицо ему ткнулась, только понева холщевая взметнулась. Да брякнулась всем весом баба глупая об половицы, охнула.
- Да-а, видал сапог, да не тот! - брякнул Купала, подпирая спиной и плечами стену, разглядывая не виданную до селе обувку. В ладони повертел - мал сапожок да горазд и вычурен - где ж такой сробили, какой дока взялся? Устинья поднялась, охая, собрала вещички, на сундук у оконца кинула:
- Что дале, старый?
- Что, что? - забухтел мужик, поднимаясь да на голые ступни девицы заглядываясь - ишь, гладенькие какие, да ровненькие, мягонькие, наверное, как подбрюшек у жеребёнка.
И устыдился мыслей своих, глаза спрятал, чтоб тело белицы не видать, а все равно увидел, в жар кинуло:
- На живот вертай! Гляну! - гаркнул.
- У-у-у, охальник, глаза бестыжие! - взвилась тетка, наготу девичью прикрыла, подсадила, да так и ахнула - чего над горлицей утворили изверги?!
- Эва! - крякнул Купала, раны на вые разглядывая. По хребту, вдоль глубокий ровный след с двух сторон байрудой подернут.
- Чего расселась? Неси красно чистое да брагу! - приказал.
Тетка мигом за занавесь вылетела, звонко по половицам шлёпая, а Купала сел на лавку, прислонил к себе тело девичье, дичась, осторожничая - больно хрупка, косточки пересчитать можно, и все ранки рассматривал, чудилось, в нутрях раны что-то блёскнуло. Пригляделся - и вправду что-то есть, на железку схожее, глубоко, да в обеих ранках. `Разве ж ладно девку так-то? Это ж каким скверником сотворёно?! Ужель богов не страшились, женщину забижая? Тьфу, вереды бесстыжие! Вот и Халена! Как же! Допустили б боги такое будь и вправду Халена? Навряд`.
Дрогнула занавеска - Устинья вернулась, что просил, принесла. Лицо белое, словно в муку по дороге ткнулась.
- Как же это?… - Уймись! - цыкнул и нож свой в балакирь окунул. Подержал да в рану - чужое злобство убирать, а не идёт, словно вросла железка. Пришлось выковыривать, как ни жалел белицу. Руда хлынула шибко, но рана чужое отдала. Вытащил Купала чудную вещицу, блескучую, тонюсенькую, с шипами еле видными, железка - не железка, острие - не острие, и давай вторую ранку чистить. Устинья только руду утирать успевала. Девица застонала, забилась было, да осела вновь безвольной куклой.
- Крепись, голубка, шибко засела, - попросил дядька, извлекая вторую штуковину, один в один, как первая. Вытащил, покрутил, дивясь, да на кросно Устинье кинул:
- Оботри, опосля князю покажем. Да не стой аюклой! Кросно подай! - прикрикнул на бабу, зажимая руками руду лебёдке. Промыли раны, стянули натуго через грудь, только розовые пятна выступили, но не ползли, не сочились шибко - унялась рудица.
- Рубаху давай! - недобро зыркнул на тетку десничий - что за баба? Воловодица! Очнулась, подала. Натянули вдвоем чистую холщевку, стиранную, не новье, до пят девчушке. С пяток таких хилых упрятать можно.
- Другую бы… - покачала головой Устинья, с сомненьем разглядывая ветхую рубашку. `Чего раньше думала? Дебелого воина приветить блазнила, а девчоночка явилась. Ишь, из рубашонки плечо да перетянутая ключица виднеются, ворот съехал, а рук не видать, потонули в рукавах.
- Утром ужо. Порты лучше сыми, молока подогрей. Отпоить молодку надобно, - усмехнулся в усы. - Халена!
Устинья испуганно дернулась, а ну вправду дружникам не послышалось? Осерчает тогда богиня на старую одёжу, хмарь нашлет.
- Вот дура баба! - усмехался Купала, на Устинью глядя, словно мысли ее зрил - где ж видано, чтоб у богов руда шла? Одним анохампоблазнилось, другая верит!
- Всяко бывает! - осуждающе поджала губы тетка, устраивая удобней голову болезной. - Аль ума в тебе, старый, не осталось, аль вовсе окосел - не ведаю? Неуж красу таку дивную средь людей ранее видал? Можа одёжа те ведома да дока, что железки невиданные сробил? Аймак ейный назовешь? А ну и впрямь богиня-воительница, а ты охальничаешь? Видать, гордыня непомерная обуяла, выше богов себя ставишь!
- Тьфу ты! Чего городишь, балаболка? - неуверенно заворчал десничий, задумчиво разглядывая лицо чужачки, и засомневался, засопел: А ну вправду сама Халена в городище пожаловала? Кто их, богов, знает, чего над нами, смертными, учудят? Опять же, какая из этой девчонки - Халена? Тонка, что ветка березовая, куда ей меч поднять? Халена-воительница, что мать мирянам, не раз о беде упреждала, от выкомурыаймак берёжила. Всем ведомо, что дева-богиня сильна без меры и нрав, что огонь, и за правду да честь завсегда вступится, подмогнёт, а ежели неправый в сечу с ее именем полезет, ворожить не надо - поляжет. Не стерпит охальства Халена, накажет неправого.
Купала хотя и кедрачник исконный, но что в вере, что в алабореих племя с мирянами лишь в малости рознилось, и деву воительницу, и жениха ее Грома, и отца Солцеяра, что те, что другие почитали. Но мирян она особливо хранила. Старики баяли: не раз, человечье тело вздев, являлась к ним перед лютой годиной и завсегда приметна, не спутаешь. Однако с той поры, когда в последний раз видеть ее довелось - тьма зим прошла. Уж правнуки тех удальцов-счастливцев сгинули, и их правнуки, а память осталась, живет благодарность людская, не ослабевает. В каждой домине, на каждом празднике про то время лихое да подмогу светлую и несмышленышам малым, и мужам именитым сказывают. Сколь же Халене без надобности объявляться было? А вот на тебе!
И так глядел Купала, и эдак на красу дивную, а все не верилось. 50 зим прожил, с кем только судьба ни сталкивала, где ни носила, а таку одёжу не видывал и красы такой не зрил, да иверень, что из раны вышел, разве ж по силе простому мастеру сробить? Варох, на что дока, и то навряд возьмется. Однако ж хила больно для меча гостья пришлая, куда такими ручонками сталь грозную подымать? На вид - дите малое, болезное, не до жорное.
`Тьфу ты! Встряли! И так поверни, и этак, все не ладно. Девка простая - гридней из терема не выгонишь. Начнут толкаться день и ночь, глаза об ее лик мозолить. Будя здесь, не оберешься! А ежели богиня? То ж, как посмотреть. Али к добру явилась, али к худу, то ли мору быть, сече великой, то ль еще что грядет? Не даром из-за Белыни смутой веет. Можа и вправду вздела голубка тело человечье, не убоялась, нас берёжить пришла, и терем свой небесный кинула и жениха. Взлютует Гром, не убережем. Эх, дела, голова кругом!` Устинья тем временем с портами болезной возилась, прилипли яки кожица. Насилу сняла, пальцы о цепочку на поясе обдирая.
- Все, что ли? - проворчал десничий, отвернувшись. - Все, все, - закивала, а сама одежу в сундук упрятала. Понадобится голубке - а вот она, в целости сохранена, не серчай, мол, уберегла.
- Ран-то нет боле?
- Нет. Гладенька да беленька вся, видать, тетка ее, Стынь, изо льда вытачивала.
- Скажешь мне то ж! - фыркнул Купала. - Присмотри, а я к Мирославу, подарком порадую. Да смотри, чтоб ни одного гридня рядом не было! А то завертятся, как опойки вокруг сиськи, то-то из них ратники опосля будут - кисель молочный!
- Ладно, ладно, - закивала тетка, лишь бы отвязался старый. Тот вышел, на нее не взглянув, заскрипел половицами. Устинья склонилась над девицей, накрыла лоскутным одеялом, подоткнула заботливо, по голове погладила - волос пушистый у горлицы, дитячий словно:
- Спи, дитятко, спи, милая. Не дадут тебя боле в обиду. Мужей много, все воины знатные, уберегут. Ты поправляйся только, - вздохнула тетка и пошла нехотя.
Тяжело на сердце было, маятно, словно бусецзарядил без просвету. `Мужики, что дети неразумные, все им сечи да игрища, а что округ деется, того не ведают. Сколь упреждали? Быть смуте великой. Все без толку. Дождались неслухи, неверы, сама Халена явилась, а им все едино - не зрят, не мерёкают! Вот дождутся - осерчает Гром, за руду пролитую, за изуверство над невестою, будет им на орехи! Мечом его джиридне упредишь, ума б им да во время`, - думала тетка, принимаясь за стряпню - вечерять скоро, а она замешкалась, наверстать надобно.