Пока Русанов видел одно - в его новой знакомой удивительно сочетались черты взрослого и ребенка. Жизнь научила Русанова разбираться в людях. Еще в Испании запомнились ему слова комиссара одной из интернациональных бригад, бывшего учителя математики: "Судите о людях только после второй встречи. Ведь даже направление прямой линии определяется через две точки". В этой шутке была доля истины. И Русанов избегал поспешных суждений. Джунковская казалась избалованным, капризным ребенком. Только очки придавали ее красивому лицу взрослый вид. И большие темные глаза смотрели серьезно. "Что ж, - подумал Русанов, - а вдруг устами младенца глаголет истина? Впрочем, она не такой уж младенец… Астроном, - он усмехнулся, - Алла Владимировна Джунковская…"
- Вы понимаете, - говорила Джунковская, - когда открытие сделано, оно кажется простым и само собою разумеющимся. Вот подумайте. Допустим, у Проциона есть планетная система. Допустим, что разумные существа с одной из планет решили послать сигналы. Радиоволны не годятся - они сильно рассеиваются. Рентгеновские лучи или гамма-лучи тоже не годятся - они быстро поглощаются. Значит, лучше всего электромагнитные колебания с промежуточной длиной волны, иначе говоря, световые волны, свет. Теперь дальше. Что именно передать? Что будет понятно всем разумным существам? Буквы? Они различны. Цифры? Есть разные системы исчисления. Вообще в разных мирах все может быть разным, кроме одного - периодической системы элементов. Она одинакова для всех миров. На всех планетах самый легкий элемент - водород, потом - гелий, потом - литий… Таблицу умножения можно, наверное, записать на тысячу ладов. Но периодическая система элементов едина во всей Вселенной. И ее легче всего передать светом: ведь каждый элемент имеет свой спектр, свой "паспорт". Понимаете, когда я об этом думаю, мне кажется, что мое открытие не случайность, а закономерность.
Русанов поднял руку, Джунковская умолкла на полуслове. Они остановились. В морозном воздухе ясно были слышны кремлевские куранты.
- Новый год, - сказал Русанов.
Джунковская молча улыбнулась.
Они еще постояли, прислушиваясь к звукам, гаснущим где-то вдали. Потом, не сговариваясь, пошли быстрее.
- Скажите, уважаемый звездочет, - спросил Русанов, - может быть, все это связано с какими-нибудь процессами, происходящими на звезде?
- Нет, нет! Температура Проциона всего восемь тысяч градусов. А судя по линиям на спектре, источник излучения имеет температуру свыше миллиона градусов. Это какая-то искусственная вспышка на одной из планет Проциона. Мощность колоссальная, трудно даже представить… И все-таки… Сюда, пожалуйста.
Они зашли в подъезд старого дома. На лестнице было темно, и Русанов шел, держась за руку спутницы. Когда поднялись на шестой этаж, Русанов зажег спичку. Огонек выхватил из темноты узкую деревянную лестницу, исчезающую в черной прорези люка.
Девушка полезла первой. Русанов поднялся вслед за ней. Постепенно глаза Русанова привыкли к полумраку. Он увидел столик с какими-то приборами, простую скамейку, прикрытую куском брезента.
- Сюда, - Джунковская тянула Русанова за руку. - Теперь у этого дома большое достоинство - центральное отопление. Раньше над каждой трубой струился поток теплого воздуха. Осенью и зимой ничего нельзя было наблюдать. А сейчас одна труба, да и та на другом конце двора…
Они поднялись на крышу. Здесь находилась маленькая площадка, с трех сторон огражденная фанерой. В центре ее стоял телескоп - нацеленная в небо двухметровая труба на массивном штативе. Мерно отщелкивал секунды часовой механизм.
- Когда-то это был самый большой в Союзе любительский телескоп, - сказала Джунковская. - Зеркало диаметром в двадцать восемь сантиметров. Полгода шлифовала…
Джунковская быстро сняла с телескопа кассету.
- Вы подождете минут десять, Константин Алексеевич? - спросила она. - Я только проявлю… Тут на чердаке у меня и фотолаборатория.
- Действуйте, - согласился Русанов.
Джунковская сейчас же исчезла. Русанов осмотрелся. У ног щелкал часовой механизм. Черная труба телескопа казалась дулом какого-то фантастического орудия.
Русанову дважды приходилось бывать в настоящих обсерваториях. Но оба раза это было днем, когда астрономы сидели за пультами счетных машин. Обсерватория, казалось, немногим отличается от любого научного учреждения. И только сейчас, вглядываясь в усыпанное звездами небо, Русанов впервые и еще очень смутно почувствовал романтику самой древней науки. Он думал о страстной жажде знания, уже тысячелетия назад заставлявшей людей изучать движение небесных тел, искать законы мироздания. Он думал о жрецах Вавилона, наблюдавших звезды с башен своих храмов, о знаменитой обсерватории Улугбека, о печальной судьбе Иоганна Кеплера…
Все впечатления этого вечера - новогодняя суета на улицах, снежная крепость, случайная встреча, рассказ Джунковской, "обсерватория" - причудливо переплелись в сознании Русанова, приобрели гибкость и податливость, всегда предшествующие возникновению стихов. Он уже чувствовал эти стихи, ощущал их аромат, тихую, немного грустную задумчивость.
- Константин Алексеевич!
Русанов заставил себя обернуться.
Джунковская держала в руках пластинку. В стеклах ее очков плясали красные огоньки - отблеск неоновых букв на крыше соседнего дома.
- Есть, Константин Алексеевич, - шепотом сказала она. - Это барий, понимаете, барий!
Взволнованный голос девушки вернул Русанова к действительности. Он вдруг почувствовал, что на крыше холодно, что ему чертовски хочется курить. Словно угадав его мысли, Джунковская сказала:
- Давайте спустимся к нам, Константин Алексеевич. Я вам покажу спектрограммы.
Через минуту они спускались вниз.
Маленькая комната Джунковской почти наполовину была занята пианино и старым книжным шкафом. На стене висела карта звездного неба. От зеленой настольной лампы на вышитую скатерть падал ровный круг света.
Джунковская усадила Русанова, принесла альбом. Это был самый обыкновенный альбом - в таких хранят семейные фотографии. Русанов впервые в жизни видел спектрограммы, и они ему ровным счетом ничего не говорили. Светло-серые полосы, прорезанные темными линиями, казались неотличимыми друг от друга. В них не было ничего необычного - и все-таки они волновали. Теперь Русанов верил в открытие. Это получилось как-то незаметно. Еще несколько минут назад он снисходительно посмеивался над рассказом Джунковской. Сейчас он чувствовал- именно чувствовал, а не понимал, - что она действительно сделала открытие. Какой-то внутренний голос подсказал Русанову: "Это - так". И он поверил - сразу, полностью, безоговорочно.
- Скажите, Алла Владимировна, - спросил он, - здесь только эти элементы или еще что-нибудь?
На секунду Джунковская смутилась.
- Вы… поверите? - тихо спросила она.
Это было сказано совсем по-детски. Но Русанов ответил без тени усмешки:
- Поверю.
- Понимаете, это так невероятно. Я еще сама себе не верю. Иногда мне кажется, что я сплю. Проснусь - и все исчезнет…
Она замолчала. Было слышно, как где-то рядом играет музыка.
- Я отобрала еще двадцать две спектрограммы. Все они отличались от обычного спектра Проциона. Вы понимаете, Процион - звезда, похожая на наше Солнце. Спектральный класс Ф-5. Ярко выраженные линии нейтральных металлов - кальция, железа… А в тех спектрограммах на обычном фоне оказались совсем необычные линии. И уже не одного элемента, а сразу многих. Я подумала, что девяносто предыдущих спектрограмм были чем-то вроде азбуки. А эти двадцать две - уже письмо, какое-то сообщение…
- И вы его расшифровали? - перебил Русанов.
Джунковская покачала головой.
- Нет. Я не смогла. С точки зрения логики, тут должна быть какая-то очень простая система. Я не знаю… Пробовала - и не получается. Но две спектрограммы… Вы понимаете, я и сама не уверена… Не улыбайтесь… Может быть, это самовнушение. Не знаю… Эти две спектрограммы как-то сразу привлекли мое внимание. Было такое ощущение, словно видишь что-то очень знакомое, но написанное на другом языке. И только в поезде, по дороге в Москву, я догадалась… Вы, наверное, знаете: в периодической системе свойства элементов повторяются через восемь номеров. Тоже октава. И вот эту октаву я увидела на спектрограмме. Говорят, исследователю опасно быть предубежденным. Но я хотела найти в спектрограммах нотную запись- и, кажется, нашла…
- Вы хотите сказать…
- Нет, нет! Дослушайте. В нашей нотной записи пять линий. На спектрограммах были три группы по четыре линии, как будто разрезанная нотная строка. На обоих снимках эта "нотная строка" была одинаковой. Красная линия лития, оранжевая - тантала… И так до фиолетовой линии галлия. А между этими линиями, подобно нотам, были разбросаны другие: желтая - натрия, синяя - индия… Нет, дослушайте! Ноты бывают целые, половинные, четвертные, восьмые, шестнадцатые… И эти спектральные ноты оказались ионизированными на половину, на одну четверть, на одну восьмую, на одну шестнадцатую… В музыке есть еще лад, ритм. Тут уж я просто угадывала. И чем большее сходство обнаруживалось, тем меньше верилось мне в само существование сигналов…
- Вы записали эту… музыку? - спросил Русанов и вздрогнул - голос его прозвучал как-то странно, словно со стороны.
- Да, записала, - Джунковская подошла к пианино. - Если хотите…
- Одну минуту…
Русанов шагал по комнате, нервно похрустывая костяшками пальцев. Остановился у окна.
- Отсюда виден Процион?
Джунковская отодвинула занавеску.
- Над соседним домом, справа, где антенна… Видите?
- И далеко это?
- Почти три с половиною парсека, свет идет одиннадцать лет.