- Так войди же! - не выдержала Жанна, Олег сжал ее ладонь, Терехов это почувствовал и ответил своим пожатием, а Варвара оглянулась на них и сказала коротко:
- Страшно одной.
Но войти она должна была непременно одна, перед Тереховым дверь не открылась бы, и перед Олегом с Жанной тоже, разве что Ресовцев мог оказаться в том мире, который не был для него предназначен, но Эдик молчал, и Терехов сказал, наклонившись к Варе:
- Это твоя дверь. Твой Элинор. Когда ты войдешь…
Он не закончил, но все случилось так, как он предполагал. Варя быстро прикоснулась к верхней кнопке, внутри дома раздался резкий приглушенный короткий звонок, в замке что-то щелкнуло, и дверь начала медленно открываться - внутрь, в бездонную глубину прихожей, в темное для Терехова чрево, где жило чужое пространство, которое он не мог видеть, потому что глаза не воспринимали лучей, приходивших из не предназначенных для него измерений. А Варя увидела - что-то такое, от чего лицо ее озарилось внутренним светом, глаза ярко вспыхнули, то ли излучая, то ли отражая какую-то радостную мысль, и сомнения исчезли, сраха не стало, детская мечта осуществилась, она шагнула через порог, не оглянувшись, дверь с тихим шелестом захлопнулась, и дом исчез, будто и не было его никогда на этом месте.
Глава тридцать первая
"Наступил вечер. Очень трудно, невозможно даже, словами русского (или любого другого) языка рассказать, что происходило в небе, на земле и в душах элинорцев, если то, что было у них над головами, можно назвать небом, то, во что погружались при ходьбе их ноги, - землей, и то, что беспокоилось, мучилось, радовалось и светилось в их телах, - душой.
Элинор лишь в четырехмерии Первого космоса выглядел покрытым облаками твердым и относительно холодным шаром, подобным Земле"…
Начать нужно, безусловно, с этого, иначе читатели вообще не поймут, о чем речь, и закроют книгу. Да, с вечера на Элиноре нужно начать, но уже на второй странице объяснить, что это - если пользоваться земными сравнениями - лишь вершина бесконечно большого айсберга…
Не годится.
Плохо. Плоско, как лист бумаги.
Терехов щелкнул клавишей мыши и отправил в корзину большой фрагмент текста, где он попытался описать не сам даже вечер на Элиноре, а только ощущение его приближения, ощущение, которое он и сейчас переживал, понимая, что истиное волшебство этого простого, казалось бы, явления природы, ни он сам и никто другой не сможет изобразить не только точно, но хотя бы на шаг, на миллиметр пространства приближенно.
Может быть, - подумал он, - нужны не обычные фразы, а гипертекст, возникающий в интернете и дающий возможность перемещаться от одной реальности к следующей.
Нет, и гипертекст не поможет - это те же фразы, только выстроеные в последовательности, способной пересекать самое себя.
Может быть, - подумал он, - нужен не обычный компьютер, а модель с бесконечным числом виртуальных внутренних пространств, погрузившись в которые сначала автор, а следом за ним читатель смог бы…
Нет, - подумал он. - То есть, конечно, да, физически это будет когда-нибудь возможно, но я-то живу сейчас. Или в будущем я тоже живу? И в прошлом? Что я знаю о себе, о собственных возможностях, обо всех сущностях, что являются мной во множестве миров и измерений?
Терехов понимал страдания Ресовцева - это были с некоторых пор и его страдания, - не сумевшего написать роман, видевшийся его взгляду и ощущавшийся его органами чувств. Ну что такое этот "Элинор" - вялое, ничего не отражающее произведение, смысл которого, как оказалось: тестировать читателей, искать среди них тех немногих, кому можно открыть многомерную суть и позвать в мир, где все неизмеримо сложнее, неизмеримо ярче, неизмеримо…
Я опять пытаюсь описать словами, - подумал Терехов, - и опять получается лживо, пусто, не нужно этого делать, и Ресовцев не должен был делать этого, он бы и без "Элинора" нашел меня и Олега, так же, как нашел в юности свою Жанну.
Он все равно ушел бы, купил веревку или наточил нож и ушел бы, потому что не только собственными желаниями определялась его жизнь, но желаниями того существа, чьей частью он был, чьей частью являемся мы четверо и еще много других существ, явлений, событий и законов природы.
Узнал ли я самого себя за эти дни? Нет, нет и нет.
А теперь еще и Варя. Где она сейчас?
Это неправильный вопрос - она там же, где была всегда, всю свою жизнь, но не понимала, а сейчас поняла, научилась управлять собственной энергией, пользоваться истинными законами природы. Одни обучаются сразу и поступают, как Варя, будто от рождения знали, чувствовали, умели - никаких проблем. А другие - как он, - вживаются долго, и даже поняв разумом, не умеют соединить собственную индивидуальную суть с собой-общим и остаются все равно разобщенными, будто личность, разделенная на четыре сути.
Терехов вспомнил замечательную (так ему в свое время показалось) повесть Роберта Шекли… как она называлась, дай Бог памяти… да, "Четыре стихии". Повесть была, вообще говоря, совсем о другом: о типах человеческого характера, четырех основных темпераментах. Холерик, сангвиник, флегматик и меланхолик ищут друг друга, чтобы соединиться и образовать единую гармоничную личность. Шекли рассказывал о личности, обладавшей ограниченными возможностями - и все равно было интересно, последняя фраза давно прочитанной повести врезалась в память и сейчас всплыла, будто была прочитана даже не вчера, а минуту назад и еще не успела забыться: "Тело, бывшее собственностью Элистера Кромптона, временным убежищем Эдгара Лумиса, Дэна Стека и Бартона Финча, встало на ноги. Оно осознало, что настал час найти для себя новое имя".
Правильно, - подумал Терехов. - Вот почему у нас не получается. Зная о себе, что мы - единая личность, мы не можем этой личностью стать, потому что каждый продолжает цепляться за собственное "я", боится потерять его - себя. Мы готовы быть друг с другом рядом, помогать друг другу даже через разрывы пространств и времен, живые и мертвые, но еще не готовы стать единым целым и отдать себя тому, кем по сути являемся.
А Варя сумела. Сразу, не раздумывая, бросилась в глубину, даже на секунду не остановившись на берегу, чтобы сначала заглянуть в темную муть, в ту себя, какой она станет.
Варе легче, - возразил голос Олега, - и Терехов ощутил в сознании и его мысли, и мысли Жанны, сидевшей сейчас на своей кухне в компании с Лидией Марковной и слушавшей бесконечный, как серпантин, рассказ соседки о ее умершем муже, и Ресовцев тоже проявил себя, тихонько хмыкнув.
Варе легче, - сказал Олег, - только она человек в том существе, частью которого является. Ей не с кем конфликтовать, ни у кого не нужно отнимать часть его "я", а может, и жизнь. Она лишь принимает и не должна ничего отдавать, верно?
Верно, - согласился Ресовцев, а Жанна не стала принимать участия в разговоре, ей это было не интересно, она ждала, когда уйдет Лида и можно будет расстелить чистую простыню, пойти в ванну и подготовиться к приходу мужчины, который, хотя и являлся, вроде бы, частью ее самой, но все же был другим, и это оказалось прекрасно до невозможности, до одури, до потери себя. Жанне так хотелось потерять себя и найти в любимом - не в том смысле, который имел в виду ее Эдик, а в самом житейском, какой придают нормальные люди простому слову "любовь".
Жанна любила Терехова, ждала его, почему ты не идешь? - спросила она.
- Успокойся, - сказал вместо Терехова Ресовцев, - ты тоже никак не возьмешь в толк, что твоя индивидуальность не позволяет нам всем стать, наконец, единым целым.
Для чего я писал "Элинор", в конце-то концов?
Я иду, - сказал Терехов своей Дженни, Ресовцева отодвинул в сторону, Олега попросил не смотреть, а заняться своим делом, есть же у него в конце концов, другие дела, например, не раскрытая до сих пор кража в третьем подъезде.
Я иду, - говорил Терехов и знал, что Жанна слышала его, а сам старался на нее не смотреть, хотел сюрприза, неожиданности и потому не впускал в сознание того, что возникало из ниоткуда и было, возможно, порождением его фантазии. Вот Дженни наполняет ванну горячей водой, пробует пальцами - хорошо, - сбрасывает халатик, расстегивает лифчик (слишком тугой, - думает она мимолетно, - неужели у меня в последнее время увеличилась грудь?) и кладет на зеленый пластиковый табурет, стягивает трусики и привычно бросает взгляд в зеркало…
Господи, порывисто вздохнул Терехов, как же ты хороша, извини, родная, я не хотел подглядывать, ну что ты, Володенька, это же я, и это ты, и ты знаешь, какой я испытала вдруг восторг, когда почувствовала, что ты видишь моими глазами ту меня, какой я всегда хотела себе казаться, ведь в зеркале я не реальную себя вижу, а ту, что мне так нравится и какой я, скорее всего, никогда не буду.
Я вижу твою фантазию? - поразился Терехов.
Не фантазию, а скорректированную сознанием реальность, - ворчливо поправил Ресовцев и был немедленно изгнан возмущенной сдвоенной мыслью.
Жанна погрузилась в ванну до шеи, руки ее лежали на поверхности воды, тепло проникало в каждую клеточку тела, успокаивало, позволяло закрыть глаза и ждать…
Я иду, - сказал Терехов и обнаружил, что, пока велся этот внутренний диалог, пальцы машинально набирали на клавиатуре текст, который лишь сейчас, когда он решил выключить компьютер, возник перед его взглядом:
"Он стал собой, он на пороге,
Он был, он есть, он будет быть.
Он лишь в начале той дороги,
Которой нет…"
У строки не оказалось окончания. Для правильности, завершенности нужна была рифма, четыре слога - два коротких слова или одно длинное. Какое? Плыть? Жить? Скрыть?..