- Потрудись хотя бы выразить интерес к тому, что тебе говорят.
- Я слушаю с интересом.
- Допустим. - Дед отпил из стакана витаколу и снова вытер усы. - Правильно я сделал, что не позвал тебя: у вас не получился бы разговор.
- Что же сказал Самарин?
- Прежде всего ты сам должен решить. Если ты с месяц потренируешься и согласишься полетать практикантом на ближних линиях, то Самарин, может быть, снова возьмёт тебя в космофлот. Но решать надо тебе самому.
По визору объявили шумановский концерт для фортепьяно с оркестром. Вечер старинной музыки у них, что ли, сегодня? Я невольно вздрогнул, когда увидел на экране пианистку. Если бы у Андры была сестра, то я подумал бы, что это её сестра. У неё было такое выразительное лицо, оно как бы отражало переливы музыки… нет, выражало саму музыку…
Ох, что же я натворил!..
Вошла Ксения с большой сковородой в руках. Сковорода шипела, от неё шёл такой запах, что у меня свело скулы. Ксения поставила её между мной и Костей и сказала:
- Ешьте, только осторожно - очень горячо.
На поверхности пухлой, жёлтой с белыми прожилками массы, в которую были вкраплены золотисто-коричневые кусочки, вскипали и лопались пузырьки. А запах - острый, грубо настойчивый - так и бил в ноздри. Я понял, что голоден как никогда…
- Яичница с колбасой, - сказала Ксения. - На свином сале. - И добавила, улыбаясь: - Нас Иван Александрович не часто потчует этим варварским блюдом, а для вас что-то расщедрился.
Я схватил вилку. Все было просто, будто сполз туман, обнажив беспощадную ясность мира.
Но в следующий миг я положил вилку.
- Спасибо, Иван Александрович, - сказал я, проглотив слюну, - только мне нельзя.
- Почему это нельзя?
- Режим. Пилот всю жизнь должен быть на режиме.
- Ну да, - подхватил Робин. - У него ведь режим, Дед, как ты забыл?
- Память стала плохая, - сказал Дед. - Вот - вылетело из головы, что у него режим.
Не очень-то приятно было слушать все это, но в то же время у меня возникло ощущение… ну, как бы передать… Знаете, на мостиках аварийных переходов на корабле есть тоненькие такие перильца. Без перилец пройти над шахтой главных двигателей страшновато, а когда они есть - идёшь, не держась за них…
Яичница. С колбасой, черт побери. Я увидел, каким плотоядным взглядом разглядывал редкостное блюдо Леон. Ну уж нет! Я решительно придвинул сковородку к Косте:
- Ешь.
Костя, поколебавшись немного, подцепил вилкой кусок и положил в рот.
- Ешь, Костенька, ешь, - сказал Робин. - Такую яичницу при дворе князя Владимира Высокое Крыльцо подавали только богатырям. Верно, Дед? Когда они выезжали на подвиги.
- Не было такого князя, - ворчливо отозвался Дед. - Был Всеволод Большое Гнездо.
- Ах, ну да! Это тот, у которого ты служил главным специалистом по сигнализации кострами, да?
- Прекрати, Михаил! - сказал Дед. Он всегда называл Робина родительским именем.
Костя тем временем торопливо набивал рот яичницей. Он ел, обжигаясь, стыдясь того, что не в силах совладать с собой, пряча от нас глаза. Зрелище было хоть куда. Я положил себе на тарелку растительного мяса, овощей, залил грибным соусом и, хорошенько перемешав все это, принялся за еду. Давно не ел я с таким удовольствием. Мне хотелось, чтобы этот вечер тянулся как можно дольше. Я знал, что предстоит трезвая одинокая ночь, когда никуда не денешься от собственных мыслей, и мне хотелось отдалить её.
Леон смотрел на нас с этакой понимающей улыбкой. Но вот улыбка сползла с лица, он откинулся на спинку стула и произнёс нараспев:
Древняя участь человечества -
Добыча пищи.
И проклятие было в ней, и радость.
Аскеты древности, презиравшие радость,
Вы не могли отказаться от пищи,
Вы ели сухие корки, проклиная свою плоть
И проклиная радость, которую вам приносила
Даже сухая корка…
Дед пересел в кресло перед визором. Он не любил интерлинга.
- Почитай ещё, - попросила Ксения.
Но Леон не захотел.
Я знал эти стихи, там дальше шло об андроидах: вот, мол, казалось бы, совершенные создания, им не нужно было думать о хлебе насущном, но знали ли они, что такое человеческая радость… ну, и так далее.
- Давно не видно, Леон, твоих новых стихов в журналах, - сказала Ксения. - Ты что же, бросил поэзию?
- Поэзия не теннисный мячик, её бросить нельзя, - ответил Леон. - Просто не пишется.
Робин сказал:
- Державин был министром, Лермонтов - офицером, ну, а Травинский не хочет от них отставать. Он член какой-то комиссии, забыл её название.
- Я и сам с трудом выговариваю, - засмеялся Леон. - Комиссия по взаимным… нет, по планированию взаимных потребностей Земли и Венеры. Проще говоря - комиссия Стэффорда в новом виде.
- А что ты в ней, собственно, делаешь? - спросил я.
- Что я в ней делаю? Не так-то просто ответить, Улисс… Видишь ли, по возвращении с Венеры я высказал кое-какие мысли о своеобразии венерианской поэзии, об особенностях тамошнего интерлинга… Ну вот. Словом, я и сам не заметил, как угодил в эту комиссию - в отдел по культурным связям. Но все оказалось гораздо сложнее. На Венере звуковая речь приобретает, я бы сказал, все более подсобный характер.
- Они что же, становятся глухонемыми? - спросил Робин.
- Нет, не то. Они явно предпочитают ментообмен, но это, по-моему, вовсе не означает, что… - Леон замялся. - В общем, не знаю. Все это пока загадка.
- Было бы лучше всего, - сказал я, - если бы венерианцев оставили в покое.
- Как это понимать? - спросил Леон.
- В самом буквальном смысле. Иные условия диктуют иной путь развития, и не надо устраивать из-за этого переполох на всю Систему. Не надо добиваться, чтобы они непременно оставались во всем похожими на нас.
- Да никто этого не добивается.
- В самом деле? Разве Баумгартен и его коллеги не испытывали терпение примаров всякими обследованиями? Нет уж, лучше помолчи, Леон. Переселенцы сами знают, на что идут. Когда-то жители старой доброй и какой ещё - зелёной, что ли, - Англии обливались слезами, прощаясь с родиной, которая не могла их прокормить, и уплывали за океан. Америка была для них дальше, чем для нас Венера. Огромная, пустынная, полная опасностей Америка. А через некоторое время - кто бы заставил их вернуться? А русские переселенцы в Сибирь - в снежную, каторжную, заросшую дикими лесами, которая оказалась такой хлебной и золотой? Она стала для них родиной, и они с ужасом вспоминали нищую, соломенную, крепостную Россию, которую покидали со слезами, унося по щепотке родной земли в мешочке на груди. Примерно то же самое сейчас и с Венерой.
- Да я не спорю, - миролюбиво сказал Леон. - Я и сам так думаю. Но ты немножко отстал, Улисс. Комиссия теперь ставит себе целью изучение взаимных потребностей и планирование экономических и культурных связей с Венерой. А Баумгартен из комиссии вышел.
- Да, вышел! - с дрожью в голосе воскликнул Робин, воздев кверху руки и потрясая ими. - Но я вернусь, да, да, вернусь, чтобы во имя любви к человечеству наставить вас на путь истинный! Одумайтесь, члены Совета!
Мы засмеялись, а Дед поморщился и сказал:
- Перестань, Михаил.
Ксения налила нам кофе.
- Странная всё-таки у тебя логика, Улисс, - медленно проговорила она. - Какое тут может быть сходство? Переселенцы в Сибирь или Америку шли обживать новый край, им, конечно, было и трудно и страшно, но это была Земля. Та же привычная атмосфера, те же леса и горы…
- Ясно, ясно, - перебил я с досадой. - Любой младенец знает, что Венера отличается от Земли. Я говорил о сходстве в том смысле, что переселенцам в Америку и венерианским колонистам в равной степени пришлось преодолевать инерцию привычки. И тем и другим было… ну, скажем, не по себе. Но и те и другие обосновались на новом месте, как дома, и не помышляли о возвращении.
- Знаете, что задумал Улисс? - сказал Робин. - Он хочет научить венерианцев обходиться без скафандров.
- Слышал я на Венере, будто кто-то пробовал, как ты говоришь, обойтись без скафандра, но я в это не верю, - заметил Леон.
- А Улисс знает, как это сделать. - И Робин рассказал, посмеиваясь, как я чуть было не проделал на околовенерианской орбите эксперимент с вдыханием газовой смеси, имитирующей атмосферу Венеры.
- Ну, и ничего смешного! - сердито сказала Ксения. - Хорошо хоть, что хватило ума удержаться от очередного дурацкого поступка. Улисс вечно что-нибудь придумает. Он просто не может жить, как все.
Мне не хотелось отвечать Ксении резкостью на резкость. Я только сказал, что без "дурацких поступков" никогда не преодолеешь инерцию привычки, а преодолевать надо, потому что так или иначе человечеству придётся расселиться в космосе. Приспособленность к единственной устойчивой среде - оковы, которые неизбежно должны быть сломаны эволюцией.
- Бедный homo sapiens! - вздохнул Робин. - В кого только хотят его превратить!
- В homo universalis - вот в кого, - сказал я. - Не в селестеновского кентавра, не в козявку, как предлагает Нгау, а в универсального человека, который одинаково хорошо чувствует себя на Земле и, скажем, на Венере.
- Повышение приспособляемости к новым условиям - рост энтропии.