Дыхание ее милых уст значило для меня больше, чем вся мудрость стареющего человечества, в котором я ощущал себя совсем зеленым юнцом.
Дитя, которое должно было произойти от нашего союза, станет первенцем человеческого Возрождения, думали мы.
После той нашей первой ночи духовное превосходство Ирид надо мной развеялось. Сильнейшим из нас двоих стал я. То, что прежде казалось ей во мне варварским, теперь вызывало любовь и уважение.
Речь ее день ото дня текла все свободнее. Ей теперь доставляло радость говорить, а не молчать. А врожденная склонность перерабатывать свои мысли где-то внутри себя стала у нее постепенно исчезать.
Я начал учить ее своему языку. Она схватывала его с удивительной легкостью, и вскоре между нами установился забавный тарабарский жаргон, в котором смешались ее высокоразвитый язык понятий, которым я владел лишь в малой степени, и мой примитивный словесный язык, который она усваивала с необычайным рвением.
Также и мой несложный способ мыслить становился ей все более внятен. Скоро она вовсе перестала облекать свои мысли в сложные структурные понятия и усвоила изначальную форму логического мышления своих предков, в основе которой лежит наглядное разделение явлений на причину и следствие.
Я находил, что гораздо проще соскользнуть вниз по цепочке традиции, к примитивным обычаям давнего прошлого, тогда как прорываться вперед неизмеримо труднее.
Мои отношения с Ирид складывались таким образом, что не я поднимался до нее, преобразуя телесное в духовное, но она опускалась до меня, не вполне осознанно отказываясь от своих преимуществ передо мной.
Это встречное движение в известной мере уравнивало наши индивидуальности, и от этого была польза нам обоим – постепенное осознание этого приносило нам великое счастье.
Под влиянием нашего общения своеобразно изменились и уроки Ирид детям.
Я заметил, что ее совершенствование в области примитивного мышления и простейшей логики, бытующей в моем мире, придало ей способность гораздо лучше передавать свои мысли детям и лучше их понимать: она и сама уподобилась ребенку, стала по-детски говорить и даже вести себя.
Для меня радостно было наблюдать, как она душой сближалась с детьми и как учительница с учениками образуют единую общность, что бывает совсем не часто.
Вместе с тем именно занятия с детьми дали Ирид первый повод для горьких переживаний. Она стала осознавать, что у нее пропадает интерес и даже физические силы, чтобы дальше развивать детей в духовном направлении и обучать их тем вещам, которых требовали от них время и окружающее общество.
Даже ее отношения с отцом, прежде исполненные взаимного понимания, стали несколько омрачаться. Ее потребность всем с ним делиться стала ослабевать. И напротив, в ней росла склонность к устному разговору, то есть к тому, что старец считал чем-то донельзя банальным, а попросту – пустой болтовней.
Больше того, она пыталась (возможно, это было следствием ее нечистой совести) скрыть от отца свое соскальзывание вниз, к моему уровню, и эта атавистическая попытка лицемерия весьма сильно его ранила.
Но самым тревожным было то, что Ирид не только отказалась от своей свободы и стала ощущать себя как часть меня, в такой же зависимости от меня, как я зависел от нее до нашего соединения, хуже того – она даже перестала ценить свою личную свободу, как нечто неотъемлемое от человеческого достоинства.
Она даже не остановилась перед утверждением, что варварское состояние древних времен, когда женщина могла раствориться в любимом мужчине, образовав с ним единство тела и души, – что это состояние было наивысшим и благороднейшим.
Ирид сделалась варваркой!
Когда ко мне пришло понимание неизбежности конфликта, которому суждено было разразиться, было уже поздно. Да и не мог я своими силами остановить естественный процесс.
Я попытался, как в первое время моего знакомства с Ирид, вновь оживить в памяти ее тогдашние мысли и речи. Я настаивал, чтобы она более интенсивно занялась со мною языком Дрома. Мне доставляло удовольствие упражняться в письменном языке ее высокого мира.
Этот письменный язык представлял собой некий синтез буквенного и знакового языка. Материальные вещи обозначались с помощью буквенных слов, абстрактные же – знаками, причем так, что знаки, соответствующие отдельным элементам, духовным и содержательным образом группируются в знаки более высокого порядка, которые и обозначают соответствующие понятия.
Так, прозвучавшее слово "любовь" человек может записать разными способами, в зависимости от того, как он определяет любовь – как душевное качество или чисто телесно.
Если речь идет о первой любви совсем юного мальчика к девушке-ребенку, то пишущий, согласно своему вкусу, фантазии и представлениям, объединяет знаки бутона, сердца, восхода солнца и любовного томления в одном синтетическом знаке. Если же нужно отобразить чисто эротический вид любви, лишенной душевной составляющей, то выбираются знаки чисто анатомического характера.
Очевидно, что этот способ ближайшим образом соответствует коллективистскому типу мышления и способам выражения, свойственным человечеству на Дроме.
Но как я ни увлекался этой письменностью, какие ни делал в ней успехи, Ирид все сильнее влеклась к примитивному.
Глубокая причина этого в конечном итоге коренилась в ее любви ко мне, которая заставляла ее видеть в благоприятном свете все, что было со мной связано.
И все же мне казалось, что страсть ко мне лишь обнаружила пресыщение, уже росшее где-то у нее внутри, еще неосознанно для нее самой.
Сходные наблюдения более общего порядка о том, что возврат к примитивному стал следствием этого пресыщения, я сделал позже – уже снова находясь на земле.
Хочу упомянуть еще об одном обстоятельстве, весьма сильно сблизившем меня с Ирид.
Я говорю о занятиях искусством, к которому мы оба питали особую склонность.
При этом обнаружился интересный факт: в этой области человеческой деятельности наше с ней восприятие различалось вовсе не так сильно, как можно было бы подумать, исходя из разницы нашего с ней происхождения.
И действительно, чем дольше я жил на Дроме, тем тверже убеждался, что общее одухотворение искусства само по себе не обязательно способствовало его расцвету.
Более того, я находил неоспоримым, что юность человечества, которую представлял и я, с ее изначальной варварской свежестью и наивностью создавала для искусства куда более плодотворную почву, чем могла ему дать одухотворенная старость.
Смысл одухотворения состоит в избавлении от материального. Для искусства это означает отрешение от природной эмпирики.
Я вовсе не собираюсь утверждать, что искусство Дрома в своей отдаленности от природы не создало ничего значительного и поистине великого. Чего стоят хотя бы сооруженные на открытых местах гигантские многоцветные монументы из стекломассы, похожие на огромные соборы, – они производили сильнейшее впечатление. Их воздвигли в память тех гениев духа, что принесли человечеству великую пользу.
И все же робость, мешавшая художникам вновь взять природу за образец для подражания, всю позднейшую эпоху вела искусство к гибели.
Живопись, уже не создававшая пейзажей, портретов и никаких других изображений реально воспринимаемых вещей, истощала себя во все новых и новых абстрактных композициях, цветовых и графических, пока наконец чистые одноцветные поверхности – голубые, красные, желтые зеленые или белые, – не стали казаться отдыхом для глаза.
Когда же вслед за этим пришло понимание, что обычная небесная радуга в цветовом отношении оставляет далеко позади любое произведение художника, это стало концом станковой живописи.
Художники вернулись к исходным формам искусства: они принялись раскрашивать дома и технические сооружения чистыми светлыми красками и орнаментами в лаконичном стиле.
Скульпторы, у которых было отнято самое для них дорогое: игра искусства с телами человеческими и звериными, не смогли найти этому никакой замены и стали создавать абстрактные фигуры фантастической формы, либо упражнялись в изобретении красивых и благородных пропорций. Таким образом, пластическое искусство тоже стало клониться к закату.
Сдержанность, мудрое самоограничение и постепенный рост стареющего человечества – все это привело к тому, что и архитекторы оказались лишены юношеской радости в своей работе. Правда, маленькие домики и простые здания мануфактур, на которых скульпторы почти только и могли являть свое искусство, представляли собой по ритмическому соотношению пропорций лучшее, что мне приходилось видеть.
Но больше всего в отношении силы и свежести образов пострадало поэтическое искусство.
Сосредоточенность исключительно на духовных формах противоречит самой природе искусства. Отказ от воспроизведения человеческих взаимоотношений привел к возникновению чисто афористической, философской поэзии, хотя и исполненной глубочайшей мудрости, но не способной передать единичное, ибо непревзойденные шедевры философской поэзии восходят именно к изначальным формам традиционной литературы.
Театральное искусство, которое черпает жизненные силы в человеческих характерах, уже давно угасло. Одухотворение материи, всего телесного ввергло его в тяжелую и неизлечимую болезнь. Когда же ложь и извращения всякого рода покинули мир, чьи благородные и прекрасные стороны это искусство показывало несчастным и ущербным людям, то и само это искусство оказалось на смертном ложе.
Но вот музыка по-прежнему жила во времени и пространстве!
В своих благороднейших формах она с самого начала уже была свободна от материи и свободно парила в пространстве без какой бы то ни было связи с телами, будучи первым, последним и чистейшим выражением самого творения.