Род следует за родом, покуда растет трава. Человеческий род – только один из многих.
Посему не имеет большого значения, стар ты или молод. И так же неважно, Маркус, из какой эпохи ты родом – древней или юной.
Мы, Ирид и я, принадлежим к старому человечеству. Наше время клонится к вечеру.
В сравнении с тобой, который живет в утреннюю пору, мы имеем как преимущество многотысячелетнее наследство, которое разделяет человечество нашей планеты и твое.
Бездуховное время варварства, эта бурлящая, цветущая, пылающая, эгоистичная, сладострастная эпоха машин, электричества и прочей смехотворной игрушечной чепухи осталась далеко позади.
Но это была утренняя эпоха! Полная сил, горячей крови, доверия, тоски и заблуждений юность человечества!
Должны ли мы радоваться, что дожили до вечера? Не знаю. Знаю только, что нам нечего превозноситься! Каждая вещь существует для себя. Каждый человек существует для себя. Каждое время существует для себя. И разве старость в чем-то превосходит юность?
Маркус, да живет юность! Да живет Маркус-варвар, Маркус-дикарь!
Ворде с улыбкой поднял свой бокал. Ирис, однако, сидела неподвижно, глядя мне в глаза, и я понял, что скоро она будет моей.
Рука об руку, как обычно, мы с Ирид прошли белой ночью по тропинке к нашему дому.
Впервые с тех пор, как я здесь жил, чувство собственной неполноценности, воздвигавшее стену между нашими душами, стало меня покидать.
Мысли старика во многом вернули мне прежнее самоощущение. Во мне росло понимание того, что я придавал слишком большое значение психологическому превосходству Ирид, которым она вообще-то была обязана наследию многих и многих предыдущих поколений: я снова вспомнил о том, чего прежде ни на минуту не забывал: я – мужчина.
Похоже, что мысли Ирид текли по тому же направлению. Теперь я чувствовал, что иду не рядом с хозяйкой, которой моя рука нужна лишь как опора, а я сам – как безобидная игрушка, нет, на мою руку всей тяжестью опиралась юная женщина, теперь она не вела меня, а позволяла себя вести.
Гостиная в нашем доме еще хранила тепло. Я подбросил в камин несколько поленьев, а Ирид раздула огонь. Не сговариваясь, мы, против обыкновения, не стали расходиться по своим комнатам.
Сбросив верхнюю одежду, мы сели рядом.
Коснувшись девушки рукой, я почувствовал, как сильно бьется ее сердце. Ладони мои сжали тяжело дышащую юную грудь, рот потянулся к ее рту.
Слегка отстранившись, она взяла мои руки в свои и прошептала: "Послушай, Маркус!"
Она редко называла меня по имени, для нее непривычному, я же никогда не слышал из ее уст более сладких звуков.
И тут она начала говорить. Речь ее была богаче и текла свободнее, чем обычно.
Она и держалась теперь по-другому. Мне показалось, что она смотрит на меня снизу вверх, в ее словах слышалось уважение и как будто некий отдаленный страх.
Она начала свой рассказ с того времени, когда я еще не жил с ней рядом.
Ее часто навещали мужчины. Поскольку ничто не оставалось от нее сокрытым, она прекрасно понимала, что все они жаждали обладания ею.
Не раз ее тоже захлестывало горячее желание, порой она была готова уступить. Сопротивляться было невероятно трудно. И все же она находила в себе силы остаться верной первоначальному настрою: отдать себя лишь тому мужчине, кто станет отцом ее ребенка.
Но во всех них ей не доставало чего-то важного.
Эти мужчины были мудры, спокойны, безмолвны, привержены жесткой самодисциплине, словом, они походили на всех остальных мужчин этого мира, да и на саму Ирид. Она знала, что с каждым из них сможет родить красивых, гармоничных и уравновешенных детей.
Однако необоримое внутренне чувство, возможно, атавистического происхождения, толкало ее к иному. В ней отразилось сознание стареющего человечества и волной поднялась ностальгия по юности.
Она даже не отдавала себе отчета в том, о какой юности она мечтает. Мужчины, которые безмолвно добивались ее руки, все как один были молоды, сильны и красивы, но непосредственное желание совсем другого по-прежнему жило в ней, и она, скрепляя себя, продолжала искать человека, исполненного юности, кому могла бы отдать свою любовь.
Как-то раз в начале лета, проведя несколько бессонных часов в жарких эротических мечтаниях, Ирид вышла на исходе ночи к берегу озера. Она опустилась на песок и подняла глаза к звездам. Там в тонком спиралевидном тумане, ее взгляд отыскал неведомый мир.
В своей разгоряченной фантазии, вся охваченная любовным томлением, она рисовала себе мужчин другой планеты – людей необузданной силы, с горячей кровью, шумных, требовательных, властных, чуждых молчаливого сочувствия, но поднимающих свою плетку над головой женщины, смело ступающей навстречу.
Ее охватил эротический экстаз. И тут ей предстал человек, нагой, похожий на варвара, и в глазах его горело желание. Все ее силы, все мысли, страсть и вожделение, все сосредоточилось на этом человеке.
В этом лихорадочном оцепенении она оставалась довольно долго. Он тоже застыл в неподвижности, пока на небе не погасли звезды. Почувствовав, как за ее спиной встает солнце, она с такой же непреложностью осознала появление мужчины.
С распростертыми руками, в опьянении, она ступила в воду, и, когда этот человек вышел из воды, нагой, каким она его себе и представляла, силы ее покинули и она, в полуобмороке, впервые в жизни опустилась на колени.
Никогда раньше она не говорила со мной о первом дне моего появления и всегда избегала касаться этого в наших немногословных беседах. Теперь слова ее лились сильным освобожденным потоком.
Она полюбила меня еще прежде, чем успела увидеть. И наверно, это ее желанием и ее волей я был перенесен к ней. Я был рожден ее эротической силой, был ее созданием. Но именно это сознание холодным кольцом душило ее страсть.
Потом, когда она убедилась, что во мне отсутствуют даже первичные качества, которые в ее глазах отличают человека от высшего животного, увидела, что я многословен и легкомыслен, как дети, тщеславен, необуздан, как зверь, что я постоянно говорю глупости и так же глупо себя веду, что я не могу и отдаленно воспринять самых глубоких ее мыслей, но главное – что я, подобно ручной собачке, слишком завишу от ее мыслей и совсем лишен свободы, как от нее, так и от себя самого, – когда она все это почувствовала, то тяжело усомнилась во мне, в том своем утреннем видении и в самой себе.
Да, ей самой казалось, что она меня любит, да она никогда и не скрывала этого от меня, но соединить со мной свою жизнь она не может.
Измученная, вся в слезах, она поднялась, не стала слушать моих слов и не позволила мне проводить ее.
И все же я не сомневался, что не пройдет и часа, как она будет моей.
Охваченный неистовым чувством победителя, я распрямился во весь рост. Впервые я наслаждался сознанием своей силы среди этих людей.
Что мне теперь их духовное превосходство! Чего стоит все это одухотворение! Разве может все это противостоять силе моих рук и воле к обладанию?
Я люблю эту женщину, я держал ее в своих объятиях, и теперь она должна быть моей – в раю и в аду, в жизни и в смерти!
Я дал себя одурачить этими тысячелетиями! Но что мне тысячелетия?! Старый мудрец Ворде сказал: жалкие четверть часа на великом мировом пути. На пятнадцать минут раньше или позже – не все ли равно?! Настоящий миг – только он и важен!
Я взлетел по лестнице на второй этаж и, отдернув занавеску, вошел к ней.
Наполовину обнаженная, она стояла передо мной во всей своей прекрасной девственной красоте.
Пытаясь защититься, она подняла руку.
Я ринулся в комнату.
Она забилась в угол и упавшим голосом, которого я у нее никогда не слышал, пролепетала: "Я боюсь!" Губы ее дрожали.
Через мгновенье я был уже рядом с ней. Мои руки неудержимо потянулись к ее телу, и вскоре остатки ее туники клочьями разлетелось в стороны.
"Маркус!" – воскликнула она в смертельном ужасе.
И крик ее замер в тишине зимней ночи.
Я схватил ее и рывком поднял над головой.
Напрасны были все ее вопли и отчаянное сопротивление – на постели она лежала в моих объятиях.
Стена, разделявшая Маркуса и Ирид, пала!
Слабая женщина в величайшую минуту своей жизни с жалобным стоном отдала себя в мою власть.
Когда зимнее солнце поднялось над снеговым простором, я проснулся от глубокого сна. На моей руке спала Ирид.
Ее густые светлые волосы волной раскинулись по разметанной постели, но грудь ее дышала спокойно.
В ответ на мою осторожную ласку она открыла глаза и подняла на меня бесконечно трогательный взгляд, светившийся женской преданностью и негой, губы ее прошептали мое имя.
Те месяцы, что потекли вслед за этой ночью, были исполнены такого упоения, которое невозможно описать земными словами.
Каждый новый день становился для нас необычайным событием, каждая ночь приносила новые наслаждения.
Наша любовь казалась нам драгоценным источникам, который мы никогда не исчерпаем.
Все великое и прекрасное, что было создано в мире, виделось нам ничтожным в сравнении с нашей день ото дня растущей страстью.