Я прекрасно понимал, что вероятность "чуда" не совсем равна нулю, но зато описывается таким количеством нулей после запятой, что ни один нормальный человек никогда не станет принимать ее в расчет.
- А ты готов поверить даже в чудо Джинса, - говорила Верочка, - хочешь, я подсчитаю вероятность того, что из случайного шума возникло одно или два законченных слова?
- Во-первых, шум всегда случаен, выражайся точнее, - ответил я ей. - Во-вторых, подсчитаешь не ты, а машина, ты только составишь алгоритм и программу, и то по тем формулам, которые напишу я. В-третьих, это не так все просто. Это ведь не чудо Джинса. Ты что ж, всерьез думаешь, что это не случайность? Тогда что? Сигнал? Но ты и это отрицаешь. Что же остается?
- Ничего. Где вы взяли ленту? Ах, ты где-то достал… А вы проверили ее перед тем, как записать сигнал?
- По-моему, нет, - не очень уверенно сказал я, удивленный той легкостью, с какой мне давался урок по "основам".
- Вот и разгадка, - продолжала она, - уж если чему-то верить, то скорее всего тому, что на ленте осталась какая-то старая запись. Точнее, маленький ее кусочек. Забарахлило стирающее устройство или остановили магнитофон… да мало ли причин.
Я задумался. Она была права. Самое простое приходит в голову последним. Как будто прояснялось. Практичная Верочка поставила нас на место. А ведь когда-то я помогал ей писать диплом, за что она позволяла иногда приглашать ее в кино - до тех пор, пока она не вышла замуж.
Я взглянул на нее и поймал в ее глазах выражение, которое красноречивей всяких слов свидетельствовало о том, что она отлично понимает примерный ход моих мыслей.
Вскоре после этого я попросил Сафонова уйти. Мне надоел сумасшедший дом по ночам. В огромном ворохе катушек я разыскал (чудо Джинса возможно!) ту ленту с одной-единственной фразой и отдал ему приемник и магнитофон. Потому что его собственный приемник давно уже не работал.
- Возьми приборы, - сказал я, - работай, если хочешь. Когда запишешь настоящие сигналы, я подарю их тебе.
Он понял. Дело было, конечно, не в том, что я не высыпался. Я перестал верить, вот что это означало. Верил ли я раньше? Наверное, да. По крайней мере, тогда, когда была сделана первая запись. Первая и последняя?..
Алгоритм Верочка все-таки составила. Случайное слово не получилось, у машины не хватило памяти.
Два письма
Между двумя письмами, о которых я теперь должен рассказать, есть какая-то едва уловимая связь. Это мне стало ясно потом, много позже, как стала ясна и причинная связь событий, следовавших друг за другом, словно времена года.
О первом письме я, кажется, упоминал выше. Оно пришло из Синегорска в один из сентябрьских дней. Письмо было от Ольги, простое письмо в десять фраз. Я ничего не забыл, но не ответил ей тогда. Потому что не знал, что писать. И еще потому, что голова была занята другим. А еще через год я не написал потому, что было уже неловко писать после такого долгого перерыва. Еще позже, через два года, я вспоминал о ней, но писать уже не мог. Я пробовал это сделать, но получалось довольно глупо (так и должно было у меня получаться, как я понял позже). Я порвал неотправленные письма одно за другим и успокоился. Когда это было? Может быть, четыре, а может быть, шесть лет назад.
Ждала ли она, хотела ли, чтобы я написал ей? Через два, три, четыре года? Я не знал этого, скорее всего, как мне казалось тогда, нет. Потом я понял, что это было ошибкой. Письмо никогда не поздно написать при условии, что оно будет хорошим и искренним.
Второе письмо было от Вальки, я получил его месяца через полтора после событий, о которых я рассказывал выше. В нем было несколько типично Вальки-ных строк:
"Внезапный порыв сорвал меня с места. Причалил в Батуми. Отпуск. Веду махровую жизнь в джунглях, близ дома отдыха "Буревестник". Остолбенел от тепла. А на днях случилась оказия: на катамаран с острова Хонсю сиганул здоровенный парень, прозванный в местных кругах Болваном. Ну, сам понимаешь, ко дну пошла вся эта эскадра…
Постановили: за невыдержанность и поспешность сбросить Болвана с Высокой Скалы - 3 метра - в море.
Вчера вечером впервые в жизни увидел, как в ночное небо врезался крупнейший болид - зрелище феноменальное. Подробности телеграммой. Будешь ли ты в Москве 14-го? Есть важные новости.
Жму копыто. Росинант, он же Влах".
Почему он послал это письмо? Думаю, что он, хотел, если можно так выразиться, подготовить меня. Фразу "Есть важные новости" я не без оснований связывал с тем, чем мы так долго и безуспешно занимались. Но неужели он и в доме отдыха возился с магнитофоном?
Он вернулся в Москву четырнадцатого.
- Там идеально прозрачная ионосфера, - уверял он меня, - где найдешь место лучше, чем под Батуми? И масса свободного времени. Я мог работать целый месяц, и мне никто не мешал.
- Может, мир со встречным временем ближе к Батуми, чем к Москве? - предположил я. - Или Черное море служит огромным рефлектором для радиоволн?
- Смеешься? Вот послушай.
Он привычно щелкнул клавишами, и мой магнитофон (до чего же он теперь жалко выглядел!) подмигнул мне зеленым глазом настройки. Запись была действительно необычная. Вот она:
"Валя… Слышишь меня? Я из Синегорска… Скоро приедем. Да, с Ольгой. Спасибо… Встречай…"
- Ну, так ты собираешься в Синегорск? - спросил он меня.
- Нет. Все давно прошло.
Я знал, почему он спросил меня об этом. Нетрудно узнать мой голос на этой записи. Мне же казалось, что произошло недоразумение. В Синегорске не было радиотелефона, значит, мой голос не попал бы оттуда в эфир и радиоприемник не смог бы его поймать.
- Не было, так будет, - настаивал он.
- Вряд ли. Там всего десять тысяч населения. Это даже и не город вовсе, одно название.
- Да пойми ты - это же телефонный разговор из нашего будущего! А для них оно прошлое и настоящее.
Я понимал. Но, честное слово, я не собирался в Синегорск: сотни километров - ради чего? Да, я хорошо помню его улицы, кончавшиеся оврагами, лощинами и перелесками. Его деревянные дома и нечаянную любовь. А потом - Москва и университет. И все, что было до Москвы, стало для меня другим континентом.
Мы запутались в гипотезах.
Вскоре появились новые заботы. Влах на три месяца застрял в командировке. Я всерьез заболел. В больнице я встретил синюю, прозрачную весну.
Но я помнил о Синегорске. Помнил так, как будто видел…
…Летом в лощинах поднимались высокие травы. В озерах, оставленных половодьем, шуршал тростник. Мы делали из него копья. На холмах трава росла покороче, зато одуванчиков было больше, попадались васильки, и мышиный горошек, и цикорий. Склон казался местами голубым, местами желтым. И какая теплая была там земля! Можно было лечь на бок, и тогда лицо щекотали былинки, шевелившиеся из-за беготни куз-нечиков, мух и жуков. Скат холма казался ровным, плоским, и нельзя было понять, где вершина и где подножье. Сквозь зеленые нитки травы виднелся лес, и светилось над лесом небо, то сероватое, то розовое от солнца - какое захочешь, как присмотришься. И можно было заставить землю тихо поворачиваться, совсем как корабль.
Весенняя интермедия
Ко мне в палату однажды пожаловала Верочка. Говорили о каких-то пустяках, о работе. Я поймал себя на том, что отношусь к ней без предубеждения. Здесь, в больнице, с помощью старых книг и личных наблюдений я вывел формулу обычного человека. И в этой формуле было все: любовь и мечта, расчет и
глупость, порыв и терпение. Все во всех, хотя и в разных пропорциях. Или, может быть, такова жизнь, что заставляет проявлять то одно, то другое свойство?
- А как со встречным временем? - спросила она напоследок.
- Не знаю.
- Жаль. Мне это очень понравилось.
- А мне скучно. Особенно с тех пор, как я попал сюда. Принеси мне книги из моего стола - Слокама, Колдуэлла, Фоссета, Мелвилла, Лондона, всех принеси. За это я расскажу тебе потом о времени. Нет, постой. Я сейчас скажу. Время - это громадный кашалот, который закусывает вселенной и выплевывает косточки.
Я дал ей телефон Вальки (в больнице телефон почему-то не работал), и он явился на следующий день.
- Надолго? - спросил он.
- На месяц. Где был?
- На Волге. В полях-лесах антенны ставил.
- Радары? . ..
- Нет, радиотелескопы, представь себе.
- Ты отощал, как серый волк. Тебе бы на мое место. Жизнь спокойная. Лежи и думай. А хочешь - просто лежи. Только вот что, Влах: обалдел я слегка, понимаешь? Валяешься с утра до утра, и мимо санитарки снуют несносно. Принеси мне брюки и свитер.
- Зачем тебе… - начал было он.
- Штаны и свитер, - отрезал я. - У меня же здесь все отобрали. Вот ключ от квартиры.
Я смотрел ему вслед и думал. Что ж, может быть, и для него придет время открытий. Поеду ли я в Синегорск? Я чувствовал, что он прав. И эта правота не нуждалась в моем решении, не зависела от него.
В эти несколько недель, пока я лежал на больничной койке, странные мысли приходили в голову. По вечерам я видел кусок черного звездного неба между занавесками, и мир казался мне просто пустым ящиком, который я мог наполнять раскрашенными кубиками с написанными на них словами: "время", "жизнь", "грусть", "счастье", "человек" - всеми словами, какие я знал.
И в каком бы порядке я ни укладывал эти кубики, в ящике еще оставалось очень много пустого места - он был просто бездонным.