- Я останусь по эту сторону. Ну пожалуйста, прошу тебя!.. Он улыбнулся. Все еще тяжело дыша, встал и пошел дальше. Я шел за ним следом. Мы шли через маленькие заснеженные рощицы, пригорки и поля долины, являющейся предметом спора двух государств. Мы шли, не таясь и не прячась, открыто и беззащитно. Выцветшее белесое небо, рассеянный неяркий свет, и в нем - мы, два пятнышка тени, скользящие в нем, бегущие куда-то, пытающиеся убежать… Неровности почвы скрывали от нас границу, пока мы не приблизились к ней на расстояние двухсот метров, и тогда мы вдруг увидели ее как на ладони. Обозначена она была изгородью. Столбики изгороди всего лишь на несколько десятков сантиметров возвышались над снегом, их верхушки были выкрашены красной краской. С орготской стороны не были видны только следы лыж и к югу от нас - несколько маленьких фигурок.
- С нашей стороны есть стражники. Нужно подождать до темноты, Терем.
- Инспекторы Тайба, - со злостью прошипел он и свернул в сторону.
Мы обогнули небольшой холм, с которого только что съехали, и укрылись в ближайшем подходящем месте. Там мы провели весь день, в маленькой долине, заросшей деревьями хеммен с красноватыми ветвями, согнувшимися под тяжестью снега. Мы обсудили несколько вариантов дальнейших действий: пройти на север или на юг вдоль границы, чтобы выбраться за пределы этой особенно опасной зоны; пойти через холмы, расположенные на восток от Сассинот и даже вернуться на север в безлюдные, почти незаселенные районы. Но каждый из этих вариантов пришлось отвергнуть.
Пребывание Эстравена в Кархиде уже было обнаружено, и нам нельзя было передвигаться по Кархиду открыто, как это было до сих пор. Кроме того, мы не могли отправляться в сколько-нибудь продолжительные путешествия скрытно, потому что у нас не было ни палатки, ни продуктов, ни сил. Оставался только бросок через границу по прямой. Другого выхода не было.
Мы ютились в темном углублении под темными деревьями, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Около полудня Эстравен задремал, но я не мог заснуть, потому что был слишком голоден и очень замерз. Я лежал рядом со своим другом, находясь в каком-то оцепенении, пытаясь вспомнить слова, которые когда-то услышал от него: "Двое - это одно, жизнь и смерть сплетены…" Здесь было почти как в нашей палатке тогда, на Льду, только здесь не было ни палатки, ни еды, ни тепла. Не осталось ничего, кроме того, что мы были вместе, да и это должно было скоро кончиться.
Около полудня небо затянуло тучами, и температура начала быстро падать. Даже в нашем укрытом от ветра убежище стало слишком холодно, чтобы можно было сидеть без движения. Мы пытались двигаться, но у меня все равно после захода солнца начались такие же судороги, как тогда, в грузовике, когда нас везли в Пулефен. Казалось, что ночь никогда не наступит. Когда наконец синие сумерки сгустились, мы оставили свое укрытие и, прячась за деревьями и кустами, перебрались на другую сторону холма. Отсюда хорошо была видна линия границы - цепочка темных точек на светлом снегу. Никаких огоньков, никаких звуков, никакого движения. Далеко на юго-западе слабо светился золотистый отблеск огней маленького городка - одного из поселений Содружества Оргорейна, до которого Эстравен может дойти со своими ничего не стоящими бумагами, где будет хотя бы обеспечен ночлегом в тюрьме Содружества или в ближайшей ферме Содружества Оргорейна. Только здесь, в самую последнюю минуту, не раньше, до меня дошло, что именно мой эгоизм и молчание Эстравена скрывали от меня, куда он направляется и на что себя обрекает.
- Терем, - сказал я, - подожди…
Но он уже был на середине склона, великолепный лыжник, которому уже незачем было оглядываться на меня. Он несся стремительно, описывая длинную дугу и пересекая протянувшиеся по снегу тени. Он уходил от меня прямо под дула пограничной стражи. Кажется, оттуда что-то кричали, какие-то предупреждения или приказы, чтобы он остановился, что-то блеснуло, но я не вполне в этом уверен. Во всяком случае, он не останавливался, а несся к границе, и они его убили, застрелили прежде, чем он до нее добрался. Они не пользовались инфразвуковыми парализаторами, нет, они стреляли из дутышей, древних ружей, стреляющих зарядом рубленого металла. Они стреляли, чтобы убить. Когда я очутился около него, он умирал, отброшенный в сторону от своих лыж, с развороченной грудной клеткой. Я обхватил ладонями его голову, что-то говорил ему, но он уже не слышал меня. Единственным ответом на мои слова, полные любви к нему, было восклицание на языке без слов, на мыслеречи, вырвавшееся из хаоса распадающегося сознания: "Арек!.." И больше ничего. Я стоял на снегу на коленях, поддерживая его голову, пока он умирал. Это мне позволили сделать. Потом мне велели встать и увели меня в одну сторону, а его унесли в другую. Я шел в тюрьму, а он - во тьму.
20. Напрасная надежда
Где-то в своих заметках, которые он делал во время нашего перехода через Лед Гобрин, Эстравен удивлялся, почему это его товарищ стыдится своих слез. Я мог бы ему еще тогда объяснить, что здесь речь в первую очередь идет не о стыде, а о страхе. Сейчас, вечером, когда умер мой друг, я шел долиной Синот в холодную страну, лежащую за границей страха. Там я убедился, что можно плакать сколько угодно, все равно это не помогает.
Меня доставили в Сассинот и отправили в тюрьму, поскольку я находился в обществе изгнанника, и потому еще, наверное, что они не знали, что со мной делать. С самого начала, даже еще до того, как пришли официальные распоряжения, ко мне относились хорошо. Местом моего заключения в Кархиде служила меблированная комната в Башне Электоров в Сассинот. В ней был камин и радио, и я получал обильное питание пять раз в день. Особого комфорта здесь, конечно, не было. Кровать была жесткой, одеяла - тонкими, пол - голым, воздух - холодным, словом, обычная комната в Кархиде. Зато ко мне прислали врача, в чьем голосе и прикосновении было благотворное утешение, которое было бы невозможно найти во всем Оргорейне. Мне кажется, что после его визита двери в мою комнату остались открытыми. Я понимаю, что мне очень хотелось их закрыть, потому что из коридора тянуло пронзительным холодом, но у меня не хватало ни сил, ни решимости встать с постели и закрыть двери своей тюрьмы.
Врач, очень серьезный молодой человек, в обращении со мной которого чувствовалась почти материнская заботливость, сказал мне спокойно и уверенно:
- Вы слишком мало ели и слишком много работали на протяжении последних пяти или шести месяцев. Вы истощены, и силы ваши на исходе, исчерпаны почти полностью. Больше черпать не из чего. Вам нужно лежать и отдыхать, как рекам, замерзающим на зиму. Спокойно лежите и ждите.
Но стоило мне заснуть, как я опять оказывался в грузовике, такой же, как все, съежившийся от холода; все вонючие, дрожащие, нагие, сбившиеся в кучу, чтобы согреться, - все, кроме одного. Тот один лежит в одиночестве у запертых дверей, неподвижный, холодный, и рот его наполнен свернувшейся кровью. Он предал нас. Он ушел один, бросив нас, бросив меня. Я просыпался в бешенстве, дрожа от бессильной ярости, которую сменяли бессильные слезы.
По-видимому, я был серьезно болен, - потому что помню некоторые проявления очень высокой температуры и врача, который провел у моей постели ночь, и, может быть, даже не одну. Я не помню этих ночей, но я смутно припоминаю, как я говорил ему, слыша жалобную, плачущую интонацию в собственном голосе:
- Ведь он мог остановиться! Он же видел стражников… И несся прямо под выстрелы…
Молодой врач долго молчал, прежде чем спросил:
- Вы хотите сказать, что это было самоубийство?
- Возможно.
- Ужасно говорить такое о своем друге. Я не верю, чтобы Харт рем ир Эстравен мог так поступить.
Я забыл, с каким презрением эти люди относятся к самоубийцам. Это для них отнюдь не является делом выбора, как для нас. В их представлении это именно отказ от выбора, акт предательства по отношению к самому себе. Для кархидца, если бы он прочел нашу Библию, преступление Иуды состояло бы вовсе не в предательстве Христа, но в действии, которое ведет к такому отчаянию, которое отнимает надежду на прощение, преображение, жизнь, в действии, которое, ведет к самоубийству.
- А вы не называете его Эстравеном-изменником?
- Я никогда так его не называл. Очень многие люди не поверили этому обвинению, господин Ай.
Но я не нашел в этом никакого утешения и воскликнул с болью:
- Так зачем же его застрелили? Почему его нет в живых? Он ничего не ответил мне, потому что ответа на этот вопрос не было.
Меня ни разу официально не допрашивали. Спрашивали меня, каким образом мне удалось выбраться с фермы Пулефен и каким образом я оказался в Кархиде, спрашивали, кто является адресатом-получателем зашифрованного послания, которое я передал с помощью радиостанции, и каково было содержание сообщения. Я ответил на эти вопросы, и эта информация была передана прямо в Эргенранг, самому королю. Сведения о корабле, как мне кажется, хранились в тайне, но информация о моем бегстве из орготского заключения, о зимнем переходе через Лед, о моем пребывании в Сассинот передавались и комментировались совершенно открыто.