Моя квартира в крепости Тиреллиана непосредственно примыкала к храму. Она была значительно лучше тесной каюты, и я был доволен, что марсиане дошли до изобретения матрацев. Кровать оказалась пригодной для меня по росту, и это меня удивило.
Я распаковался и извел несколько пленок на храм, прежде чем принялся за книги.
Я щелкал, пока мне не стало тошно от перелистывания страниц, от непонимания того, что на них написано. Тогда я стал переводить исторический трактат.
"И вот в тридцать седьмой год процессии Силлена зарядили дожди, которые послужили поводом к веселью, потому что это редкое и своенравное событие обычно истолковывается как благословение.
Но это оказалось не жизнетворное семя Маллана, падающее с неба. Это была кровь Вселенной, струей бьющая из артерии.
И наступили для нас последние дни. Начался прощальный танец.
Дожди принесли с собой чуму, которая не убивает, и под их шум начался последний уход Локара…"
Я спрашивал себя, что имеет в виду Тамур?
Ведь он - историк и должен придерживаться фактов. Это ведь не Апокалипсис.
А может, это одно и то же?
Почему бы и нет? Горстка обитателей Тиреллиана - остатки некогда высокоразвитой культуры.
Чума. Чума, которая не убивает. Как это может быть? И почему чума, если она не смертельна?
Я продолжал читать, но природа болезни не уточнялась.
Я проскакивал абзацы, но ничего не находил.
М'Квайе, почему, когда мне больше всего нужна помощь, тебя, как на грех, нету рядом?
Должно быть, я проспал несколько часов, когда в мою комнату с крошечной лампой в руке вошла Бракса.
- Я пришла слушать поэму.
- Какую поэму?
- Твою.
- Ох!
Я зевнул и вообще проделал все то, что обычно делают земляне, когда их будят среди ночи и просят почитать стихи.
- Очень любезно с твоей стороны, но, может быть, время не совсем подходящее?
- Я не против!
Когда-нибудь я напишу статью для журнала "Семантика", обозвав ее "Интонация как недостаточное средство передачи иронии".
Тем не менее, окончательно проснувшись, я потянулся за халатом.
- Что это за животное? - спросила она.
Она указала на шелкового дракона, вышитого на отвороте.
- Мифическое, - ответил я. - Послушай-ка, уже поздно. Я устал. Завтра у меня много дел. И к тому же, что подумает М'Квайе, если узнает, что ты была здесь?
- Подумает о чем?
- В моем мире существуют определенные обычаи, касающиеся пребывания в спальне людей противоположного пола, не связанных браком. Гм, ну… ты понимаешь, что я хочу сказать?
- Нет.
Глаза у нее были цвета яшмы.
- Ну, это… это секс, вот что.
В этих яшмовых глазах вспыхнул свет.
- О, ты имеешь в виду приобретение детей?
- Да. Совершенно верно.
Она рассмеялась. Впервые услышал я смех в Тиреллиане. Как будто виолончелист провел смычком по струнам. Слушать было не очень приятно, особенно потому, что она смеялась слишком долго.
- Теперь я вспомнила. У нас тоже были такие правила. Полпроцессии назад, когда я была ребенком, у нас были такие правила, но… - Похоже было, что она готова снова рассмеяться. - В них больше нет необходимости.
Мозг мой помчался, как магнитофонная лента при перемотке.
Полпроцессии! Нет! Да! Полпроцессии - это же приблизительно двести сорок три земных года!
Достаточно времени, чтобы изучить все две тысячи двести двадцать четыре танца Локара.
Достаточно времени, чтобы состариться, если ты человек.
Человек с Земли.
Я снова взглянул на нее, бледную, как белая шахматная королева из слоновой кости.
Она человек, готов заложить душу, что она живой, нормальный здоровый человек, и она женщина… Мое тело…
Но ей двести пятьдесят лет. Значит, М'Квайе - бабушка Мафусаила. А они еще хвалили меня как лингвиста и поэта. Эти высшие существа!
Но что она имела в виду, говоря, что сейчас в этих правилах "нет необходимости"?
Откуда этот истерический смех? К чему все эти странные взгляды М'Квайе?
Неожиданно я понял, что близок к чему-то важному.
- Скажи мне, - произнес я якобы безразличным тоном, - имеет это отношение к чуме, о которой писал Тамур?
- Да, - ответила она, - дети, рожденные после дождей, не могут иметь детей, и…
- И что?
Я наклонился вперед, моя память-магнитофон была установлена на "запись".
- У мужчин нет желания иметь их.
Я так и откинулся к спинке кровати. Расовая стерильность, мужская импотенция, последовавшие за необычной погодой.
Неужели бродячее радиоактивное облако, бог знает откуда, однажды проникло сквозь их разряженную атмосферу? Проникло в день, задолго до того, как Скиапарелли увидел каналы - мифические, как мой дракон, - задолго до того, как эти каналы вызвали верные догадки на совершенно неверном основании. Жила ли ты тогда, Бракса, танцевала или мучилась, проклятая в материнском чреве, обреченная на бесплодие? И другой слепой Мильтон писал о другом рае, тоже потерянном…
Я нащупал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить пепельницу. На Марсе никогда не было ни табака, ни выпивки. Аскеты, встреченные мною в Индии, настоящие гедонисты по сравнению с марсианами.
- Что это за огненная трубка?
- Сигарета. Хочешь?
- Да.
Она села рядом, и я прикурил для нее сигарету.
- Раздражает нос.
- Да. Втяни немного в легкие, подержи там и выдохни.
Прошло несколько мгновений.
- Ох! - выдохнула она.
Пауза. Потом:
- Она священная?
- Нет, это никотин, эрзац нирваны.
Снова пауза.
- Пожалуйста, не проси меня переводить слово "эрзац".
- Не буду. У меня бывает такое чувство во время танца.
- Это головокружение сейчас пройдет.
- Теперь расскажи мне свою поэму.
Мне пришла в голову идея.
- Погоди, у меня есть кое-что получше.
Я встал, порылся в записях, потом вернулся и сел рядом с ней.
- Здесь три первые главы из книги Экклезиаста. Она очень похожа на ваши священные книги.
Я начал читать.
Когда я прочитал одиннадцать строф, она воскликнула:
- Не надо! Лучше почитай свои!
Я остановился и швырнул блокнот на стол.
Она дрожала, но не так, как тогда, в танце. Она дрожала невыплаканными слезами, держа сигарету неуклюже, как карандаш.
Я обнял ее за плечи.
- Он такой печальный, - сказала она.
Тут я перевязал свой мозг, как яркую ленту, сложил ее и завязал рождественским узлом, который мне так нравился.
С немецкого на марсианский, экспромтом, переводил я поэму об испанской танцовщице.
Мне казалось, что ей будет приятно. Я оказался прав.
- Ох! - сказала она снова. - Так это ты написал?
- Нет, поэт лучший, чем я.
- Не верю. Ты написал это.
- Это написал человек по имени Рильке.
- Но ты перевел на мой язык. Зажги другую спичку, чтобы я видела, как она танцует.
Я зажег.
- "Вечный огонь", - пробормотала она, - и она идет по нему "маленькими крепкими ногами". Я бы хотела танцевать так.
- Ты танцуешь лучше любой цыганки.
Я засмеялся, задувая спичку.
- Нет. Я так не умею.
Сигарета ее погасла.
- Хочешь, чтобы я станцевала для тебя?
- Нет. Иди в постель.
Она улыбнулась и, прежде чем я понял, расстегнула красную пряжку на плече.
Одежды соскользнули.
Я с трудом сглотнул.
- Хорошо, - сказала она.
Я поцеловал ее, и ветер от снимаемой одежды погасил лампу.