- Все переменилось после этого, знаешь ли. Тогда у твоей матери и началось. Большинство семей потеряли по одному, у некоторых обошлось, но Рихтеры, знаешь ли… У них ведь дом был на холме, и когда пошел снег, они все отправились кататься на санках. Мир еще был другим.
- Не представляю.
- Мы тоже не представляли себе. Никто не мог такого даже предположить. И поверь мне, мы ведь ломали головы. Все гадали, чего ждать от них в следующий раз. Но чтобы снег? Ну разве это не злодейство?
- Сколько их было?
- О, тысячи. Тысячи.
- Да нет же, Рихтеров сколько было?
- Все шестеро. Сначала дети, потом родители.
- А что, взрослые обычно не заражались?
- Ну, не многие из нас играли в снегу так, как они.
- Должно быть, вам чутье подсказывало, вроде того.
- Что? Нет. Просто тогда мы были так заняты. Очень заняты. Жаль, что я не помню. Не могу вспомнить. Чем мы были так заняты. - Он потирает глаза и смотрит пристально в окно. - Вы не виноваты. Хочу, чтобы ты знала - я все понимаю.
- Пап.
- Я имею в виду вас, ребятишек. Ведь этот мир, что мы передали вам, был наполнен таким злом, что вы даже просто не понимали разницы.
- Мы понимали, пап.
- Вы до сих пор не понимаете. О чем ты думаешь, когда вспоминаешь о снеге?
- Я думаю о смерти.
- Ну, вот видишь. До того как это случилось, снег означал радость. Мир и радость.
- Не представляю.
- Что и требовалось доказать.
- Ты хорошо себя чувствуешь? - Она накладывает макароны, ставит тарелку передо мной и встает, прислоняясь к рабочему столу, чтобы посмотреть, как я ем.
Я пожимаю плечами.
Она трогает холодной ладонью мой лоб. Отступает на шаг и хмурится.
- Ты что, брала у этих девчонок какую-нибудь еду?
Я качаю головой. Она собирается что-то добавить, но я говорю:
- Другие ребята брали.
- Кто? Когда? - Она наклоняется ко мне так близко, что я отчетливо вижу всю косметику на ее лице.
- Бобби. Некоторые другие ребята. Они ели конфеты.
Она опускает руку и сильно ударяет ладонью по столу. Тарелка с макаронами подскакивает, столовое серебро тоже. Проливается молоко.
- Разве я тебе не говорила? - громко кричит она.
- Бобби играет с ними все время.
Она прищурившись смотрит на меня, качает головой, затем щелкает челюстью с мрачной решимостью.
- Когда? Когда они ели эти конфеты?
- Не знаю. Уже давно. Ничего не случилось. Они сказали, что им понравилось.
Она открывает и закрывает рот, словно рыба. Поворачивается на каблуках и выходит из кухни, прихватив с собой телефон. Хлопает дверью. Я вижу из окна, как она ходит по заднему двору, отчаянно жестикулируя.
Моя мать организовала городское собрание, и все пришли нарядные, как будто в церковь. Единственные, кто не пришел туда, были Манменсвитцендеры, по понятной причине. Многие привели своих детей, даже грудничков, они сосали пальчики или уголки одеял. Я была там, как и Бобби со своим дедушкой, который пожевывал мундштук незажженной трубки, то и дело наклоняясь к внуку во время разбирательств, что разгорелись очень быстро, хотя никто почти не ругался. Просто страсти накалились из-за общего возбуждения, особенно горячилась моя мать в своем платье с розами, с ярко-красной помадой на губах, так что до меня вдруг даже некоторым образом дошло, что она в каком-то смысле красива, хотя я была слишком маленькой, чтобы понять, почему же ее красота не совсем приятна.
- Нам нужно помнить, что все мы - солдаты на этой войне, - сказала она под дружные аплодисменты.
Мистер Смитс предложил что-то вроде домашнего ареста, но моя мать указала на то, что тогда кому-то из города придется носить им продукты.
- Всем известно, что наши люди и так голодают. Кто же будет платить за весь их хлеб? - вопросила она. - Почему мы должны за него платить?
Миссис Матерс проговорила что-то о справедливости.
Мистер Халленсуэй сказал:
- Невинных больше нет.
Моя мать, стоящая перед всеми, слегка наклонилась к членам правления за столом и сказала:
- Тогда решено.
Миссис Фолей, которая только что приехала в город из недавно разрушенного Честервиля, поднялась со своего места - плечи ее сутулились и глаза нервно бегали, так что некоторые из нас по секрету прозвали ее Женщиной-Птицей - и дрожащим голосом, так тихо, что всем пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать, спросила:
- Разве кто-нибудь из детей заболел на самом деле?
Взрослые посмотрели друг на друга и на детей друг друга.
Я видела, что моя мать была разочарована тем, что никто не обнаружил никаких симптомов болезни. В обсуждении всплыли конфеты в цветных фантиках, и тогда Бобби, не вставая с места и не поднимая руку, громко сказал:
- Так вот из-за чего весь сыр-бор? Вы это имеете в виду? - Он слегка откинулся на стуле, чтобы сунуть руку в карман, и вытащил горсть конфет.
Поднялся всеобщий ропот. Моя мать ухватилась за край стола. Дедушка Бобби, улыбаясь с трубкой во рту, выхватил одну конфету с ладони Бобби, развернул ее и отправил в рот.
Мистеру Галвину Райту пришлось ударить молотком, чтобы призвать к тишине. Моя мать выпрямилась и сказала:
- Чудесно, так рисковать собственной жизнью, чтобы что-то доказать.
- Что ж, ты права насчет того, что я хочу доказать, Мэйлин, - сказал он, глядя прямо в лицо моей матери и качая головой, будто они вели частный разговор, - но эти конфеты я держу дома повсюду, чтобы избавиться от привычки курить. Я заказал их по "Солдатскому каталогу". Они совершенно безопасны.
- А я и не говорил, что конфеты от них, - сказал Бобби и посмотрел сначала на мою мать, а потом огляделся вокруг, пока не уставился на мое лицо, но я притворилась, что не заметила.
Когда мы уходили, мать взяла меня за руку, ее красные ногти впились в мое запястье.
- Молчи, - сказала она, - и пикнуть не смей. - Она отправила меня к себе в комнату, и я уснула в одежде, все пытаясь придумать, какими словами мне извиниться.
На следующее утро, заслышав звон колокольчиков, я хватаю буханку хлеба и жду на крыльце, пока они снова поедут наверх по холму. Тогда я встаю у них на пути.
- А теперь чего тебе надо? - спрашивает Бобби.
Я протягиваю буханку, словно это крошечный младенец, которого поднимают в церкви перед ликом Бога. Девочка, льющая слезы, заплакала еще громче, ее сестра вцепилась в руку Бобби.
- Что это ты надумала? - закричал он.
- Это подарок.
- Что еще за глупый подарок? Убери его сейчас же! Ради всего святого, пожалуйста, опусти его!
Руки мои падают, обвиснув по бокам, буханка болтается в сумке, которую я держу в руке. Обе девочки рыдают.
- Я всего лишь хотела быть доброй, - говорю я, и голос мой дрожит, как у Женщины-Птицы.
- Бог ты мой, разве ты ничего не знаешь? Они боятся нашей еды, неужели ты даже этого не знаешь?
- Почему?
- Из-за бомб, ну и дурочка же ты. Хотя бы чуточку соображала.
- Не понимаю, о чем ты говоришь.
Козы гремят своими колокольчиками, тележка перекатывается на месте.
- О бомбах! Ты что, учебников по истории не читала? В начале войны мы отправляли им посылки с продуктами такого же цвета, что и бомбы, - они взрывались, когда кто-нибудь прикасался к ним.
- Мы так делали?
- Ну, наши родители делали. - Он качает головой и тянет поводья. Тележка с грохотом проезжает мимо, обе девочки жмутся к Бобби, будто от меня исходит опасность.
- Ах, как же мы были счастливы! - говорит отец, погружаясь в воспоминания. - Мы были просто как дети, понимаешь, такими наивными, просто не имели представления.
- О чем, пап?
- Что у нас было достаточно.
- Чего достаточно?
- Да всего. У нас всего было достаточно. Это что, самолет? - Он смотрит на меня своими выцветшими голубоватыми глазами.
- Вот, давай я помогу тебе надеть каску.
Он шлепает по ней, ушибая свои слабые руки.
- Перестань, папа. Прекрати!
Он нащупывает скрюченными артритом пальцами ремешок, пытается расстегнуть, но понимает, что бессилен. Прячет лицо в покрытых пятнами ладонях и рыдает. Самолет с гулом пролетает мимо.
Теперь, когда я вспоминаю, какими мы были тем летом, до трагедии, до меня начинает доходить скрытый смысл того, о чем мой отец пытался рассказать все это время. Вовсе не о пирожных и почтовых каталогах, и не о том, как они прежде путешествовали по воздуху. Пусть он и описывает всякую ерунду, он совсем не это имеет в виду. Когда-то у людей было другое ощущение. Они чувствовали и жили в мире, которого уже нет, - этот мир так основательно уничтожен, что мы унаследовали лишь его отсутствие.
- Иногда, - говорю я своему мужу, - у меня возникает сомнение - я по-настоящему счастлива, когда счастлива?
- Ну конечно, по-настоящему счастлива, - говорит он, - а как же иначе?
Мы тогда наступали, как сейчас помнится. Манменсвитцендеры со своими слезами, боязнью хлеба, в своих странных одеждах и со своими грязными козами были, как и мы, детьми, и городское собрание не шло у нас из головы, как и то, что задумали сделать взрослые. Мы лазали по деревьям, бегали за мячами, приходили домой, когда нас звали, чистили зубы, как нас учили, допивали молоко, но мы утратили то чувство, что было у нас прежде. Это правда - мы не понимали, что у нас отняли, но зато мы знали, что нам дали взамен и кому мы обязаны этим.