В книге из древнего мира, которая имеется у нас на борту, "безумные" люди описываются совсем по-другому - как больные, которых можно лечить и даже иногда излечивать. В этой книге употребляется слово "психопатический" и упоминается "безумие" и "бешенство" как неподходящие простонародные термины. Да, и в наше время, если ты называешь человека "безумным", ты только имеешь в виду, что он не такой, как все, странный, набитый всякой чепухой, несуразный, губошлеп. В нашей книге из древнего мира говорится о таких людях без всякого ужаса, а вроде даже с состраданием, что в современном, одержимом привидениями, мире человеческих существ проявляется редко - чаще у тех, кто очень похож на них самих.
Но тогда, сидя на корточках под частоколом, я ничего не знал о книгах, за исключением того, что они были неинтересной и непонятной обузой в мои школьные годы, давно минувшие. Я размышлял, и никто не утешил меня: Поступают ли умственные мутанты так, как я? Нет! - ответил я сам себе. Но эта мысль затаилась в полумраке, черный волк поджидал.
Внутри частокола какой-то мужчина прекрасным тенором пел под мандолину "Ласточку на трубе", приближаясь по боковой улочке. Люди в Скоаре напевали ее с тех пор, как группа бродячих комедиантов познакомила их с ней несколько лет назад. Песня побудила меня думать об Эммии и отвлечься от моих забот.
Ласточка на трубе,
Гей-гой-гой-я-я!
Ласточка на трубе,
Салли на колене у меня.
Ласточка, высоко лети,
Салли, не кричи!
Покрутись, покрутись и со мной ложись.
Вечер был теплый, напоенный ароматом дикого гиацинта, поэтому я все еще мог слышать, как этот человек откашливался и отплевывался, после того, как портил взятую им высокую ноту; чего можно ожидать от тенора, если у него больше дерзости, чем обучения. Мне это нравилось.
Нельзя жить, думая, что ты - умственный мутант.
Ласточка на трубе,
Гей-гой-гой-я-я!
Ласточка на трубе,
Салли спрыгнула с меня…
Платье сброшено уже,
Салли, не противься мне!
Покрутись, покрутись и со мной ложись.
Певец, очевидно, был сменным часовым, так как теперь я слышал церемонию смены караула. Сначала прежний часовой крикнул новому, чтобы он, черт побери, прекратил корчить из себя блудливого кота и быстрее шевелился. Затем последовал торжественный лязг оружия и оживленная беседа о музыке, о точности городских часов; что, как всегда, сказал капрал, куда бы он мог податься, и предположение, что новый музыкальный часовой предпримет что-то для своего сексуального самообеспечения - я полагаю, это невозможно - на что певец ответил, что он не считает себя сделанным наподобие сигнального рожка. Я прокрался к подножью частокола, ожидая окончания церемонии. Наконец новый часовой потопал по улице в свой первый обход - без мандолины, ведь ему пришлось нести копье.
Ласточка на трубе,
Гей-гой-гой-я-я!
Ласточка на трубе,
Салли кричит "Ой-я"!
Схвачу тебя за попочку,
Сладкую перепелочку!
Покрутись, покрутись и со мной спать ложись.
Укус паука затруднял взбираться на частокол, но я перелез, не повредив ношу в моем мешке. По улице Курин я прокрался к "Быку и оружию". Окно Эммии было освещено, хотя еще не подошло время, когда она ложилась спать. Я добрался до конюшни - неужели, черт возьми, она была там и выполняла работу вместо меня? Она закончила поить мулов и повернулась, приложив палец к губам.
- Пусть думают, что я в моей комнате. Я сказала, что видела тебя на работе, и они поверили моему слову. Клянусь, Дэйви, в последний раз покрываю тебя. Стыдись!
- Вам не следовало этого делать, мисс Эммия. Я…
- "Не следовало делать", - а я старалась спасти твою задницу от порки! Убегаешь, господин независимый?
Я изогнулся и положил мешок на пол; рубашка вздернулась и она увидела замазанный укус.
- Дэйви, милый, что с тобой? - И вот она подходит в пылком порыве, совсем уже не сердитая. - О, милый, у тебя еще и лихорадка!
- Паук-крестовик.
- Какое глупое, безумное желание идти туда, где эти ужасные твари; если бы ты был достаточно маленьким, чтобы тебя можно было перевернуть у меня на коленях, я задала бы тебе такую порку, что ты запомнил бы ее навсегда. - Она продолжала в таком же духе, ласково браня, что означало только доброту и женскую любовь покомандовать.
Когда она остановилась передохнуть, я сказал:
- Я не бездельничал, мисс Эммия… думал, что сегодня у меня выходной. - Прикосновение ее мягких рук, хлопотавших возле рубашки и укушенного места, возбудило меня, так что я задавал себе вопрос, скроет ли моя набедренная повязка доказательство этого.
- Теперь поднимайся к себе, Дэйви, ты никогда не задумывался, что не следует делать ничего подобного, ты ведь обманываешь меня и всех, это - предупреждение святых, но я не скажу: я покрываю тебя, но если еще хоть раз обдуришь меня, я никогда больше не сделаю этого, тебе еще повезло, что сегодня пятница и твоего отсутствия не заметили, и, во всяком случае… - В этом была вся Эммия: если ты хотел сказать что-либо сам, тебе приходилось дожидаться паузы, когда она переведет дух, и действовать быстро, чтобы противостоять мощному потоку слов, который не может остановиться, потому что должен добежать до подножья горы, а он все льется и льет. - Сейчас же отправляйся прямо в постель, а я принесу тебе припарку из мятных листьев на это место, мама говорит, что это самое лучшее средство в мире от любого укуса, я хочу сказать, укуса насекомого, конечно, змея - другое дело, для этого ты должен получить дозу снадобья и нюхательный камень, но, во всяком случае… о, фу, что ты налепил на него? - Ответа она не ожидала. - Теперь бери свой фонарь, мне он не нужен, и прямо в постель, не стой там, шаря вокруг себя.
- Хорошо, - согласился я и попытался поднять мешок, чтобы она не заметила, но она могла быть говорливой и, тем не менее, наблюдательной.
- Боже милостивый, что у тебя там?
- Ничего.
- Он говорит "ничего", а оно выпирает из мешка, большое, как дом… Дэйви, послушай, если ты что-то украл, чего ты не должен был делать, я не могу покрыть тебя, это грех…
- Здесь ничего такого нет! - закричал я. - Вы должны знать все, мисс Эммия, это большой кусок дерева, который я нашел, чтобы вырезать для вас кое-что на ваши именины, если уж вы должны знать о всем, черт возьми, если вы…
- О, Дэйви, милый малыш! - Она снова схватила меня, ее лицо залило румянцем. Я едва успел отвести мешок в сторону от нашего соприкосновения, прежде чем она поцеловала меня.
Никто не целовал меня после Кэрон. Конечно, "милый малыш" не значит то же самое, что просто "милый". Но Эммия держала меня в объятиях, прижалась ко мне, благоухающая и теплая, - господи, я даже не знал, что соски у девушки могли становиться такими твердыми, чтобы ощущать их через одежду! Но я почувствовал себя неважно: ослабел и испугался, желудок затрепетал, место укуса паука заныло.
- О, Дэйви, я так бранила тебя, а тебе плохо от укуса, полученного оттого, что ты сделал кое-что для меня… О, Дэйви, я чувствую себя неловко.
Я бросил мешок и сжал ее в объятиях, ощущая эластичное мягкое тело. Она широко раскрыла глаза от удивления, как будто подобная мысль никогда не приходила ей в голову по отношению ко мне, - вплоть до того, как она вдруг почувствовала, что мои руки стали смелее прикасаться к ее талии и бедрам.
- Не надо, Дэйви! - Мои руки немедленно расслабились и она преодолела растерянность. - Теперь марш в кровать, как тебе сказано, а я принесу припарку, как только смогу ускользнуть обратно.
Я с трудом взобрался на чердак, с памятью о ее прикосновении, запечатленном в моем теле, добрался до своего тюфяка, не уронив фонарь, и спрятал мешок в сено. Сбросив набедренную повязку, остался в рубашке - меня знобило. Под одеялом, слабый и дрожащий, я наблюдал за быстрой сменой фантастических фигур в темноте вокруг чердачных стропил, высоко над лужицей света, излучаемой фонарем. Я чувствовал вонь протухшего тюленьего жира от фонаря, аромат сухого сена, запах пота и навоза от лошадей и мулов внизу. Мне хотелось набраться смелости, показать кому-то золотой горн и рассказать о моем приключении. Кому, кроме Эммии? В это время она была моим единственным другом.
Каста крепостных слуг - жалкое сословие в Мохе, затиснутое между верхами и низами. Рабы ненавидели нас, ведь нам жилось немного лучше, причем пожизненные рабы не так сильно, как краткосрочные - те, по-видимому, считали, что не слишком отличаются от нас: они находились в рабстве по причине осуждения за незначительное преступление, а мы были слугами вследствие случайного рождения или злой судьбы. Свободные люди презирали нас, смотрели на нас свысока - хотя не получали настоящего удовлетворения, такого, как от ощущения их превосходства над рабами. Эммия могла иметь большие неприятности, проявляя нежность ко мне в присутствии кого-либо третьего; я никогда не ожидал от нее этого, и то, что она поступила так наедине со мной, все еще оставалось загадкой и в тот вечер, несмотря на овладевшие мной роскошные мечты, основанные на этом факте: мне просто еще не пришло в голову (за пределами мечтаний), что во мне было что-то, привлекавшее женщин.