САМОПОЕДАТЕЛИ
…А мир за окном живет себе из века в век, пышет и не карается. Давно там не бьются в конвульсиях колокола, и революции свалялись в тапки, а планка – цепочка перед баром – и лучше бы это принять как факт, встроиться, но у кого-то душевный дискомфорт по этому поводу. Бывает, что кто-то из этих кто-то ноги достает и убегает, а другие садятся и ждут, когда же рассосется, и это не всегда быстро, поэтому некоторые так очень долго сидят.
– И вы такой?
– Немного.
Это сейчас его немного, а раньше он был цел: питался загадками бытия, изобретал искренность, хранил не верность, но вечность, устанавливал ауры на заказ, растил дух в теплице и был образец мировой расы. Но потом как-то прозрел – выискал шиванетру на лбу и опознал во всем тлен. Слегка сокрушился, немного сконфужен был, но вовремя обуздал свою кама: распался на слои и снял наносное. Только вот немного перестарался…
Теперь за окном тот же город, а вокруг окна комната, и в этой комнате сидит человек, видимый вполне, говорящий, натуральный человек из чистой плоти, но что-то настораживает во всем, а именно: у человека обломок вместо тела, кусок от головы до пятки, с обеих сторон усеченный. И в целом он не пышет: худой и бледный, но это не беда вовсе по сравнению с тем, что от него четвертины нет. Человек сидит на полу, и с первого взгляда непонятно, как можно так усердно себя удручать, но он справляется: кидает страдальческие взгляды, постанывает и носит бесполезные детали на голове – уши, которыми он не слышит, полный нос и рот замкнутый, не способный смеяться.
В комнате теперь пусто: пыль, тишина, и ни одной женщины на батарее, и ни одного будильника в череде будд. Иначим на полу сидит, а помимо него тут мужчина на стуле, крепкий, сплошной мужчина, в отчетливой рубашке, явных брюках, конкретных часах и, кажется, полностью в своем уме, хотя вот это никаким значком не выражено, но как-то всё же чувствуется.
Мужчина молчит некоторое время, не мешкает, но просто так молчит, рассматривая сероватый ковер, из которого торчит печаль в человеческом теле, но потом он как будто вспоминает, зачем тут, спрашивает:
– Опять грыз?
– Ну…
– Я же предупреждал, завязывай с этим.
– Не так уж и легко…
– Ладно бы ногти ел, волосы, они отрастают.
– Я не могу справиться.
– С чем?
Иначим вздыхает, сгибается ещё сильнее и начинает прямиком в ковёр вещать, потому что голову поднять – этого ему нельзя: вдруг в позу молнии угодит, потом в полулотос, а там как затянет в узел журавля – не распутаешься, это же всем пример надо подавать, если ты в журавле, а какой из него пример. Лучше не рисковать, поэтому он так с опущенной и говорит:
– Неустойчивая реальность, везде обман. Людей два вида всего: одни разбрасывают витамины по городу, а другие их слизывают по-коровьи… Но ведь это и не витамины вовсе.
– Жестокое время.
– Не хочу такое слизывать…
– Понятно. Ещё что не так?
– Рецепторы сломались. Не слышу экзотические виды шумов, не вижу сусеки летучих мышей, не чувствую объема века…
– В общем, хочешь путешествовать. Это всё?
– Нет… Ещё меня удручает отсутствие сумочки. Знаете, у некоторых есть такая сумочка, а в ней почва с того самого места, где его собственный корень…
– Вот незадача. Теперь закончил?
– Теперь да.
Иначим сворачивается в улитку смиренно, прижимает подбородок к ключице, закрывает глаза и старается не спугнуть дело, которое, кажется, двинулось в гору. Человек в часах хрустит коленями как камнями, откашливается и говорит:
– Будет у тебя.
– Будет?! Всё, как я хочу? Но вы же видите, у меня манипура порвана…
– Это исправить можно.
– Исправить?! Как?
Мужчина наклонятся к худощавому лицу и говорит спокойно шёпотом, стараясь целиться точно в лоб:
– Верни солнце в сплетение.
Слова достигают эффекта: Иначим голову поднимает, и туг ему не до журавля, решительно направляет взгляд в глаза собеседника, такой ему делает вызов как будто, но голос не успевает озвучить эту вспышку характера, и потому парень только растерянно так бормочет:
– Вы шутите.
– Я нет.
– И как его туда?
Кажется, мужчина расстроен такой ненаходчивостью, поменял колени, левая – сверху теперь, и продолжает мучить болезного своим превосходством.
– Столько медитаций впустую, чему же вас учат в этих эзотутах?!
– Всё запуталось…
– Да нет же, всё просто. Для начала – перестань себя есть! Уже ничего почти не осталось – в чём мы солнце растить будем?!
– Простите меня. Это само собой…
– Ладно, вот что я скажу. Я выбрал тебя, потому что ты адекватный. Ты капризный и лентяй, но голова у тебя в порядке. Считай, что за это тебе бинго, главный приз.
Мужчина вынул из кармана карточку, что ли, но, скорей, приглашение.
– Вуаля, путешествие в Сорман!
– Сорман?!
– Это город, в котором вживляют солнца в людей. Я сам участвовал в его основании, мы много труда потратили, теперь же там есть всё, чтобы люди могли познавать свою сущность. Истинную сущность, понимаешь, о чём я?
– Да, но я не смогу оплатить…
– Я же сказал, что это приз. Завтра мой человек тебя заберет, и вы вместе полетите. В Сормане тебя поселят в специальном доме, где можно, говоря твоим языком, заниматься приближением бодхи. Постепенно эта дурная привычка выйдет из тебя – я про самоедство говорю, а солнце снова вернётся в манипуру, ты только делай всё, что тебе будут говорить. Надеюсь, ты, сынок, порадуешь меня, ведь мы же договорились?!
– Спасибо, мистер Биш, я ваш должник.
– Ты себе должник изначально.
Мужчина высокий разумный посмотрел на часы, попрощался, а потом встал и вышел из комнаты. Иначим продолжал сидеть на полу, но теперь, когда его улитка нашла короткую дорогу, ведущую на вершину горы, он намного лучше выглядел: бледность пропала, и даже немного наросло по контуру.
Потом они ехали и летели, а потом снова ехали. Этих всех маршрутов он не запомнил, но ему понравилось, что они быстро добрались, безболезненно. И как только они добрались, все его журавли и шиванетры заместились мгновенно новыми описаниями мира, столько слов появилось. Человек Биша, который так себя и называл "человек Биша", рассказал, что весь Сорман в одном помещении умещён, и называют его тут между собой "домик", потому что это вроде приятно жить в домике, и ты становишься домный, когда ты в нем живешь, а так бы был просто городским.
"Домик" этот находился в горе, судя по ощущению роста лёгких, и к тому же очень уж было там гулко, как будто воздух был такой просторный, шире, чем обычный воздух; если только он умел бы распухать, Иначим назвал бы его "распухшим", так бы и сказал "распухший воздух", но не в том смысле, что больной, а в том смысле, что преувеличенный.
Там не было комнат со стенами, но был один общий такой периметр (его называли "поле"), и в нём стояли круглые комнаты, как будто трубу большую нарезали и потом расставили вот эти куски тут. Комнаты были лёгкие, и их можно было возить с места на место; если кому хотелось поболтать с кем, а этот кем на другой стороне домика, так первый просто перекатывал комнату через поле и парковал где надо, потом, правда, бардачок надо было устранить изнутри, но это уже были чисто хозяйственные вопросы.
В комнатках, которые называли "батонами" – не из-за формы, конечно, а потому, что они были такими понятными и простыми, как батон (хоть, если хорошенько задуматься, батон не так уж и прост, но, пока никто из присутствующих не высказал такой мысли, комнаты назывались именно так). Интерьер в них был не самый замысловатый: там кровать стояла, к полу приклеенная, там светил встроенный фонарь электрический, но с претензией на лампадность, и ещё там находились над ним всякие шкафчики, но только их нельзя было выдвигать, а только снимать, потому что шкафчики были по потолку развешены. Хотя в них тоже можно было копаться, как в обычных немягких – по силе создаваемой уютности этот шкаф обычному не уступал.
В батонах в основном спали, это было по ночам, а в течение дня пациенты, которых тут коротко называли "пацы" (пац Либерт, пац Иначим) проходили всякие процедуры вроде принятия солнечных ванн (сажали в длинную бочку с ярко-жёлтым ледяным раствором и подавали ток), не обходилось ни одно лечение без "парафиновых капельниц" (что-то такое кололи в вену, что казалось: ты горишь как свечка, а фитиль по всему телу). Были тут ещё разные тренинги каждый день, например, по вечерам пацов учили ломаться, здесь это нежненько звалось "искусством преломления": все садились на ковры и делали специальные резкие движения, иначе говоря, преломлялись; можно было сказать, что эта была обратная йога, такая резкая, геометрическая. Ещё здесь проходили занятия по осадку (как не откладывать в голове навязчивые состояния), занятия по дрессингу (как носить рубашку, чтоб до растущего солнца доходил свет), но Иначиму больше всего, конечно, нравились уроки лета, когда каждый из пацов "представлял, что он лето и летел в то", проще говоря, на этих уроках пацов учили зашифровывать словами сами слова.
Кому-то иногда давали персональное занятие: так какой-нибудь медбрат (их тут называли "расторопы") мог подойти к кому-нибудь совсем неожиданно и попросить:
– Пожалуйста, а теперь покричи внутрь тела.
И пац обычно что-то вот такое делал:
– Ныы…
И растороп постукивал того по груди и просил:
– Внутрь, внутрь, чётче, мощнее!
И пац затягивал с удвоенной силой:
– Ныыыы…