Сэвен взял из рук хамернапа листы индигоферы и со всей силы начал их тереть, как будто огонь извлекал или растительную душу, но ни души, ни огня не появлялось пока.
– Помните, Допс, сколькие народы погибали в бесславной охоте на индиго…
– Да, Сэвен…
– Сколько детей не выросло, потому что они не смогли перестать тереть эти листы…
– Не понимаю, к чему ты…
– А вот к чему.
Стратег поднял руки, и все смогли увидеть, что у него все ладони в синем, что там индиго осталось – у него на коже.
– Видите?
– Синий, – пролепетал ошарашенный хамернап.
– О чём это говорит?.. Люди не могут видеть готовый цвет в своих мечтах, фантазиях, галлюцинациях, в человеческом воображении есть только память о предметах, о действиях, то есть там цвета моих состояний, но я не создаю их, а продумываю. Я не могу создать цвет в своей фантазии, как бы ни пытался, это же физика, цвет – электромагнитное излучение, предметы не могут вместе с излучением нырнуть к нам в голову…
– Не могут нырнуть, – повторил хамернап зачарованно.
– Поэтому в Паредем я никогда не смог бы получить синий, сколько бы ни тёр эти листы! И это был хороший контроль над моим состоянием: если бы однажды я добыл синий из листа, это могло бы означать две вещи: либо это реально – то, что там происходило, то есть не было моей фантазией…
– Либо? – не выдержал хамернап.
– Либо я нашёл способ как-то вытянуть Паредем в реальность, то есть материализовать изначально чистую, свободную от материи мысль.
Сэвен ещё раз продемонстрировал свои синие руки.
– И теперь вот, вуаля, добро пожаловать к людям! Доктор Фарул, очень спокойно снимите с меня катуши…
Он тем же бравурным тоном выговорил последнюю фразу, подмигнул хамернапу и упал на пол без сил.
БОЛЬШАЯ ЗЕМЛЯ Конец мысли
Сэвен держал за руку совершенно плотного, проявленного хамернапа, который так разволновался от всего случившегося, что теперь не хотел выбираться из своего рукотворного домика – он закрыл ладонями лицо и не выходил.
– БомБом, прости, я тебя не предупредил, просто не хотел напугать… Тебе тут понравится, подружишься с моим старикашкой Тщетом, он хоть и зануда, но тоже небесполезен… Ты не в обиде?
– Мне нравится вам служить, – пробурчал хамернап, не убирая ладоней.
– И хорошо. Будешь у меня камердинером или лучше так и будешь хамернапом. Устраивай себе печки, где захочешь, развешивай носки, готовь коктейли, хотя вот с живительными жижами у нас не очень тут хорошо…
– Но деревья тут есть? – спросил хамернап, выбираясь осторожно из своего домика.
– Деревья есть, если мало будет, ещё посадим. А теперь ты мог бы посмотреть большую печку в соседней комнате, у нас она называется "камин", можешь поколдовать над ней, как ты любишь.
– О, я так рад, хозяин!
Хамернап убрал ладони от лица, подпрыгнул, исследуя новый вес своего тела, и побежал в соседнюю комнату.
Сэвен проводил его довольным взглядом и обратился к доктору по эмоциям, который сидел тут, приятно увлечённый как всегда (изучал торшер):
– А вы, доктор Фарул, спасибо, что помогли мне создать эту полную прагматизма альтернативную историю для Паредем, иначе я бы эту часть своей памяти никогда бы сюда не перетащил. Знаете, меня как человека все эти фонарики, броны никак бы не заинтересовали, а вот ущемление моего достоинства, спекуляция на мне – такая эмоция людей вроде меня хоть в предыдущую жизнь вернёт!
– Верно, ты быстро смог вспомнить, и тут катуши хорошо помогли, и синий…
– И вы не жалеете, что со мной пошли?
– Я далеко не в убытке: всегда хотел посмотреть, какие у них тут эмоции, у людей.
– С эмоциями тут не очень хорошо, но, думаю, вам в первое время чисто в сравнительной форме мало не покажется… Там для вас комната приготовлена и кабинет, в кабинете вы сможете принимать посетителей, вести психологические практики, пока мы тут с вами торчим, надеюсь, это ненадолго.
– Премного благодарен, Сэвен.
Стратег выправился и поправил несуществующую шляпу. У него на лице заиграла какая-то счастливая мысль.
– А теперь…
– А теперь тебе пора сделать то, для чего мы всё это затеяли! – поддержал Допс.
– Доктор, я немного смущаюсь. Я же о ней почти всё знаю, это нечестно…
– Не обнадёживайся. Женщины феноменально переменчивы.
ТОЛЬКО НЕ ОСТАНАВЛИВАЙСЯ, ГОВОРИ Завершение, оно же начало
…И дальше Сэвен шёл по кругу в своей голове, а Ши сидела напротив него, она сидела тут, и он бился об неё, как мотылёк о свет, становясь вечным…
– Ладно, не переигрывай, милая. Да, я шёл по кругу в своей голове, но Ши не там возникла. Она пришла сюда как человек, она вот тут сидит, напротив меня. Она меня ещё не знает, и мы не будем вспоминать, и мы будем обычными людьми, заново встретимся, но впервые. Только прошу тебя, пусть она не будет такой чудной, как в Паредем…
– Вот уж! Перестань болтать с автором! Сама решу.
… И они сидели в кафе среди исторических постеров, запертых в композиции растений и цветов, среди табачных эпитетов и передёрнутых занавесок. Но он не ощущал всего этого так, как ощущал, что рядом сидела предначертанная ему женщина, сидела тут, тёплая, смешная, со своими идеями. Она сидела тут, среди размалёванных городов, смущённой геометрии времени (новые конусы событий) – она была тут не как константа, но как искомое, и хоть других условий в этой задаче не было, стратег готов был её разрешить.
– Скажи что-нибудь из своего. Как ты словами выражаешь…
– Город-бутылка без корабля; витрины наизнанку, манекены более дружелюбны, чем вся эта толпа; жизнь – конкурс на самую устойчивую иллюзию…
– Я скучал по такому.
Ши улыбнулась очень уравновешенно и продолжила тянуть коктейль, мяту мять и пережёвывать вафли, как будто о корневиновой диете никогда и не слышала.
На столе рядом с ними стоял пышный и благородный букет, собранный из веток индигоферы, созданный влюблённым мужчиной вне какой-либо стратегии, но по велению сердца. Он бы и промолчал, но любопытство одержало верх, Сэвен сделал непринуждённое лицо и спросил:
– Скажи, а о чём ты думаешь, когда слышишь про индиго?
– Мне кажется, где-то должен быть остров, то ли страна, но, скорее, остров, и там такой воздух цветной, что ли, синий, а всё потому, что там везде заросли индиго, и эта энергия синего заполняет всё, придавая жизни томление и взвешенность… Тебе это скучно слышать?
– Мне это счастливей всего на свете слышать. Прошу тебя, ты только продолжай, не останавливайся.
– Ладно… И вот там такие существа водятся, которые считают, что тот, кто научится видеть синий, умеет жить настоящим…
Сэвен смотрел, как слова выходили из её рта, он смотрел на неё сейчас и мечтал, чтобы она только не останавливалась, чтобы она говорила и говорила, создавая снова Паредем для них, корн, малибас, нгбору – да какая разница, как это называется, главное, что теперь они шли туда вместе…
РАССКАЗЫ
Когда я писала "синий", некоторые мысли отщепились и основали свои рассказы, которые к самой повести никакого отношения не имеют, кроме того, что я сказала.
АРАБСКИЕ ФОНАРИКИ
Стеклянный прямоугольник, немного света просачивается, тишина. Это начинается на закате: тонкие шершавые шорохи пробираются в уши, и через пару минут две волны смелых, просторных бабочек проносятся перед стеклом, так мощно – неожиданная эмоция, к которой готовился, выстраивал сюжет, а в итоге опять по-новому случилось снова мандраж, и снова солнце по-другому садилось, иначе раскрывались крылья у них.
…Он прожил тут двадцать девять месяцев. Успокаивался, когда приходило утро, а потом опять он начинал задыхаться, греметь, то ли расплачиваться за что-то историческое, то ли в круговороте биться, разыскивая свои устойчивые роли, и снова падал водой в помешанные океаны памяти. И снова протискивал себя по кускам сквозь тонкие норы давних ощущений, просматривая собственную биографию глазами павлиноглазок, тонкопрядов и этих гигантских мандариновошёрстных деточек, которых лёгкий ветерок гоняет по луковым старомодным цветам, выстраивая собственный рисунок пространства и времени – бабочную систему координат.
– Что-то в Ливане случилось?
– Она погибла.
Али прижимает острую горячую чашку к губе и старается не говорить с собой, это же так очевидно – молчать тут, в окружении луковых полей, среди абсолютного лета. Никого нет рядом, но эта первозданная мимика деревьев, этот разглаженный спокойствием грунт, этот пейзаж ошеломительной нежности, этот горизонт, выведенный подёргиванием сердца, катушки нервов, расставленные по порогам в ожидании дождя – это всё рядом застыло, здесь же, и смотрящий теперь встроен туда как часть.
Он не отказывался от страданий, он не просил лёгкости, но как они летают, не видя стёкол, – это же ни на что не похоже, это же молитва его, память, собранная из живых тел.
Али садится на потрёпанный коврик, закрывает глаза и так негромко, тихо произносит слова, что даже и звука нет, а только шорохи остаются около его рта.
– Это "серые" её взорвали?
– "Сахар холем". Они бомбили трижды в тот день.
– А люди?
– На них следы от фосфорных бомб.