– Как геройски звучит! – хохотнул Лукич. – Саша, ты не перепутал? Ты не в Новой Византии, ты не брат Александр в плену у сатанистов. Ты здесь, у своих. И никто от тебя не требует предавать веру, отрекаться от Христа, топтать крест и прочие глупости. Да, забыл сказать: твои религиозные потребности тоже удовлетворим, раз в месяц будет батюшка приходить, исповедовать, причащать. Ни от чего отрекаться не надо, что ты! Сейчас не сто лет назад!
– А если я всё-таки откажусь? – тихо спросил я.
– Тогда…. – задумчиво протянул Иван Лукич… – Тогда от демонстрации пряника переходим к демонстрации кнута.
18.
"Господи, пусть это будет сон! – повторял и повторял я мысленно. – Пусть это будет сон! Ну или хотя бы R-подключение!"
Но всё было слишком реально – решётка на окне (дань традиции, очевидно – могли бы и непробиваемое стекло поставить), бьющая в глаза лампа, широкое, усатое лицо Лукича – он походил сейчас на обожравшегося сметаной кота.
– Ты пойми, Саша, – начал он, – лично я такого не перевариваю. Но работать же надо… Короче, так. Шантажировать женой не буду, потому что нормальные люди всё-таки за детей дрожат больше, эта зацепка надёжнее. Так вот, Саша, сын твой пока, – мне показалось, что он облизал это слово, точно миску из-под сожранной сметаны, – находится в приюте, то есть в центре временного содержания несовершеннолетних, оставшихся без попечения. Мы его пока притормозили там. Но всё, что я тебе говорил про крепкую моногендерную семью – это не туфта, это святая правда. Так что если мы с тобой не договоримся душевно, ну и если ты потом начнёшь козлить – тут же отправляем пацана этим самым Полозкову с Кривулиным. Да, Дима тебе насчёт их имён не соврал. Всё равно ведь никому рассказать не успел бы… А я тебе сейчас устрою презентацию про эту сладкую парочку…
Он вновь сделал на стене экран. Вот за высоким забором – почти таким же, как у Пафнутия – появился двухэтажный дом под двускатной крышей. Тоже кирпичный, но без особых затей, серый. Зато над крышей развевался полосатый флаг – все цвета радуги. Перед домом был газон, дальше – парники, грядки, яблоневый сад, почти скрывающий какие-то длинные сараи. Всё в зелени – летняя съёмка.
– Как видишь, внешне всё выглядит прилично, – пояснил Иван Лукич. – Однако внутри есть свои фишки. Как я уже тебе говорил, Полозков с Кривулиным специализируются на мальчиках, оставшихся без родительского попечения. Называется всё это "приёмная семья "солнечный круг"". Помнишь, песенка такая была, сто лет назад? Солнечный круг, небо вокруг, это рисунок мальчишки… Занимаются они этим уже пятнадцать лет, через их нежные руки прошли десятки подростков. Я уж деталей не помню, но могу посмотреть по базе. Поступающим к ним мальчикам они быстро и энергично объясняют, что жить теперь придётся по новым правилам. В отчётах своих, которые они посылают раз в полгода в областной ювенальный центр, это называется "привитие толерантного отношение к эротическому многообразию". А говоря по-простому, имеют их по-всякому. Причём, что интересно, с официального согласия детишек. Ты ж знаешь, возраст согласия ещё с 2039-го почти по всей планете снижен до двенадцати лет, после мюнхенского палева. Так что, поступая в "Солнечный круг", детишки подписывают соответствующие бумажки. Ну уж не знаю, насколько добровольно… Может, поначалу кто-то рыпается. И вот с теми, кто рыпается, проводят строгую воспитательную работу. Примерно так…
На экране возникли кадры, от которых меня натурально замутило.
– Не боись, особого вреда здоровью от этого нет, – поспешил успокоить меня Лукич. – Но внушает, правда? Вот тебе, взрослому мужику, от этого взбледнулось, а представь, каково пацану мелкому? Но это ещё так, мелочи. Вот тут уже кое-что посерьёзнее. Смотри, это ихний подвал. Специально оборудован для таких дел.
Смотреть было жутко и омерзительно, не смотреть – невозможно.
– Но ведь это уже чёткая статья, – губы у меня ощутимо дрожали. – Даже при всех этих ваших толерантностях…
– Ну да, статья, – весело согласился Иван Лукич. – 189-я статья Уголовного кодекса Московской Федерации. Изощрённые систематические истязания. И 191-я ещё, часть вторая: членовредительство, ведущее к ограничению жизненной активности. Но ты ж знаешь, абсурдная жестокость наших законов компенсируется необязательностью их исполнения. То есть будь это другие человечки, полиция их прихлопнула бы на первом же звоночке. Но эти человечки особые, особенно Кривулин. Очень серьёзные человечки, на серьёзных темах сидящие. Поэтому ради общего блага мы их пока не трогаем. И они знают, как себя надо вести по разным вопросам, чтоб не трогали. Это реальная политика, Саша. Это ж не только у нас, это всюду. И в Штатах, и в Китае, и у евриков…
– Цель оправдывает средства? – пробормотал я, гладя на невозмутимое лицо Лукича. Интересно, получится ли доплюнуть? Вряд ли. Во рту – пустыня Кара-кум.
– А занятные средства, правда? – Иван Лукич вжился в роль экскурсовода. – Просекаешь, зачем вот эта конструкция? Сюда продеваются руки, сюда – шея. А вот этот девайс питается от аккумуляторных батареек. А вот это приспособленьице используется уже после того, как непослушного мальчика…
И тут меня вырвало. Уж, казалось бы, нечем – как утром чаю выпил, так больше внутрь ничего не попадало, а вот вывернуло наизнанку. Желчью, судя по гадостным ощущениям. Несколько брызг попало на китель Лукича, и тот брезгливо стёр их вынутой непонятно откуда салфеткой.
– Слабоват ты, Саша, слабоват, – сухо заметил он, погасив экран. – Интересно, как ты при такой мягкотелости в Новой Византии еретиков допрашивал? Только вот не надо ля-ля, что словами одними лишь, без пыток. Мы ж взрослые люди, мы ж понимаем, что техника допроса всюду одинакова. Что в испанской инквизиции, что в ЧК, что в ФБР, что у вас на сервере, в смысле, в Новой Византии. Но вернёмся к нашим баранам. То есть к нашим любящим папе и папе. Ты хочешь, чтобы твой Кирюшенька попал туда? Хочешь, чтобы его засунули в тот станок, от которого ты проблевался? Хочешь, чтобы его имели во все дырки? Причём не только сладкая парочка, но и их старшие ребятишки? Хочешь, чтобы он сам со временем стал таким старшим ребятёнком и отыгрывался на малолетках? Если не суициднется, конечно. У них там уже три случая таких было, но мы помогли отмазаться. Типа право на смерть – это законное право человека, а никакого доведения и в помине… О душе его подумай, о спасении. Что тебе дороже – его участь или дурацкие принципы? Ты учти, если откажешься – мы тебе в камере тоже экран поставим и каждый день будем кино крутить… Про твоего сыночка, в режиме реального времен. Ну давай, посиди, помолчи, подумай.
Он повернул лампу, дав, наконец, отдых моим глазам. Сейчас даже свет от потолочных плафонов казался приятной полутьмой.
И что тут было выбирать? Мне представились огромные весы, с медными, позеленевшими от времени чашами и острой, похожей на копье, стрелкой. На левой чаше стоял Кирюшка. В майке, измазанной клубничным соком, с исцарапанными коленками, с разлохмаченными пшеничными волосами. Он смотрел на меня по-взрослому, испытующе. И словно что-то хотел показать глазами, на что-то намекнуть, но я не понимал его. На правой чаше стояли мои дурацкие принципы. Вернее, лежали – груды книг. Догматика, литургика, каноническое право… Чаши были в равновесии, но на одной – мёртвые буквы, а на другой – живой человек. Мой сын. Иван Лукич, конечно, враг. Настоящий, матёрый. Враг всего, что мне дорого, ради чего я живу. Но мой враг – прав. Пафнутии приходят и уходят, а Кирюшка… а Лена… Что, в конце концов, случится с Церковью, если я сыграю эту идиотскую роль покаявшегося террориста? Пафнутий так и так станет Патриархом и развернётся по полной. Но ведь не запретит же он Литургию служить, не полезет же толстыми пальцами догматику править? И так ли уж много от него зависит? Что, батюшки на местах разом изменятся, разом ломанутся толерантность проповедовать? Как крестили, исповедовали и причащали, так и будут. Церковь – это же как океан. Мало ли какие волны на поверхности, а в глубине – всё будет по-старому, всё тихо. Пусть владыка тужится, обнимается с безбожным миром, спасая свою "бутылку", гордясь собою, своим неоценённым подвигом. А я спасу близких. Дальних же и без меня спасёт Господь… Я подошёл к левой чаше – и шагнул на неё, обнял Кирюшку.
– Ладно, – буркнул я, опустив подбородок на грудь. – Сыграю в вашем спектакле. Радуйся, дырку сверли! Только ведь и тебе, Ваня, умирать придётся. И что тогда?
Он пару секунд помолчал, потом широко улыбнулся, демонстрируя мечту стоматолога, и небрежно отмахнулся ладонью.
– Ой, Саша, ну какой же ты душный! Только-только по-умному начал, и опять. Я ж агностик, меня этим лечить не надо. Фиг его знает, что тогда… в смысле, когда помру. Тогда и будем разбираться. А сейчас дело делать надо. Не ради ордена, а чтобы не развалилось тут всё на фиг! Дошло?
– Дошло, – кивнул я. – Попить дайте. И помыться.
– Угу, – откликнулся Лукич. – И потанцуем… Короче, сейчас всё будет, все удобства. Только один маленький штрих. Бумажечку одну подпиши, и всё. Погоди, тебе ж неудобно…
Он проворно подскочил к моему креслу и отстегнул фиксаторы, стягивавшие мои запястья. Ноги на всякий случай оставил.
– Что за бумажка? – прищурился я. Не чтобы съязвить – глаза всё ещё болели, хотя свою инквизиторскую лампу Лукич выключил – чтобы разглядеть.
– Да вот, ознакомься, – он вынул из папки отпечатанный листок и сунул мне.
Взять сразу не получилось – пальцы затекли. Потом всё-таки мне удалось ухватить бумагу и поднести к глазам.