– Да, хочу, – твёрдо сказал владыка Пафнутий. – Потому что без бутылки вино существовать не может. Оно выльется на землю и его не станет. Да, моя цель – сохранить бутылку. Мне приходится добавлять туда уксус, потому что иначе на нынешнем морозе бутылка треснет. Но мороз не вечен, будет и на нашей улице весна. И вот тогда мы выльем весь уксус, а Господь нам в этом поможет. Претворит, так сказать, в прежнее вино. Да, я венчаю содомитов – чтобы не подвести храмы моей епархии под статью о нетолерантности. Ну так придёт час, выгоним мы этих гомиков пинком под зад. Я рукополагаю диаконисс – ну так трудно ли запретить их в служении? Я призываю паству радоваться жизни, отказываться от устаревших мрачных стереотипов, от неоправданной аскетики, от непосильных постов, от нудных молитвословий… Зачем, спросите? А затем, чтобы внешние от нас не шарахались, чтобы приходили… и оставались. Ну сами ж понимаете, нельзя на современного человека возлагать бремена неудобоносимые… Понимаю, многих это злит Ну так я умру, и пройдут годы, десятки лет, может быть… и новые архиереи объявят меня отступником, обновленцем. Но сделают они это в тех церквях, на тех кафедрах, которые я сберёг. Да, когда-нибудь новые православные будут гневно осуждать пафнутианство. Как поколение наших отцов осуждало сергианство. История действительно повторяется, Александр. Тогда владыка Сергий прогнулся под советскую власть, чтобы спасти тело Церкви от сожжения. Сейчас, через сто тридцать лет, я хочу прогнуться под толерастов, чтобы спасти тело Церкви от гниения. Понимаете мысль?
– Понимаю, – вздохнул я. – Но ведь Церковь – это Тело Христово, так? Вы что, Христа хотите спасать? Это же Он нас спасает, а на мы Его.
– Классический пример демагогии, – невозмутимо ответил Пафнутий. – Вы смешиваете разные аспекты существования Церкви. Смешиваете её мистическое измерение с земным, посюсторонним. В мистическом плане Церковь – это Тело Христово, и руководима она Святым Духом. Всё правильно. Но Церковь в другом своём измерении – это организация, это конкретные формы – храмы, приходы, миряне, духовенство, иерархия. Я не дерзаю спасать Тело Христово. Я спасаю одежду, которая на этом теле. Потому что хоть Тело как таковое и не умрёт без одежды, но многие его члены – умрут. Слишком холодно сейчас в мире, понимаете? Я стараюсь для тех слабых людей, которые потом меня же и проклинать будут.
Я сидел и слушал его – мудрого, снисходительного, уверенного в себе. Да, вблизи Пафнутий оказался вовсе не "отвязным либерастом" и "покровителем растлителей". Он, по-моему, даже не притворялся. Он и впрямь верил в свою великую миссию. И ему очень нужно было благословение Деда.
"Запомни, Саня, – голос Деда был печален, но твёрд, – никакое благое дело не стоит на неправде. Даже если кажется, что это полезно, выгодно, что никто никогда об этой неправде не узнает. Всё равно, не устоит такое дело. Помнишь, Спаситель про дом на песке говорил? Наверное, дом тот тоже был красивый, уютный… лучшие дизайнерские решения той эпохи… А волна подмыла. Не дом был плох, а фундамент". Это он говорил давным-давно – кажется, ещё в тридцать седьмом, когда я уезжал из Дроновки поступать в Нижегородский университет. А вспомнилось, точно оно вчера было.
Если дело владыки Пафнутия благое, если и впрямь нужно любой ценой сохранить бутылку – пускай и в ущерб вину – то зачем же тогда ему лживое благословение Деда? Вряд ли он всерьёз надеется его переубедить. Зачем же ему песок под дом? А если он хочет строить на неправде – что же он выстроит? Бутылка, конечно, дело хорошее, но как бы то, что Пафнутий сохранит, не превратилось в сплошную стеклянную болванку, где вину уже не будет места. Красивую, по форме точно похожую на бутылку – но без всякой внутренности.
– Я понял вас, владыко, – медленно заговорил я. – Не скажу, что во всём согласен, но мне надо всё это обмозговать… Вы простите меня, что плохо о вас думал.
– Бог простит, и я прощаю, – энергично кивнул митрополит. – А подумать – обязательно подумайте. И вот ещё что скажу. Я в курсе ваших семейных проблем. Так вот, совершенно независимо от того, удастся ли вам уговорить отца Димитрия встретиться, обещаю приложить все силы, задействовать все свои возможности, чтобы как-то разрешить ситуацию.
– Вот-вот, Саша, подумай! – Иван Лукич появился в комнате совершенно неожиданно. Неужели они уже и телепортацию изобрели? – У тебя весь сегодняшний день есть на то, чтобы подумать. На стройку не возвращайся, Семёна Григорьевича я уже уболтал. А вот завтра с утречка – отправляйся к Деду. Одна нога здесь, другая там. Транспортные расходы оплатим, не боись. В понедельник владыка Пафнутий уже планирует навестить Дроновку с неофициальным пастырским визитом. Всё понял?
– Да, Иван Лукич! – освобождая его кресло, сообщил я. – Конечно, Иван Лукич!
– Не подведёшь? Сделаешь? – придирчиво уточнил куратор.
– Не подведу! Сделаю! – китайским болванчиком закивал я. И во рту стало противно. Будто не я только что рассуждал о неправде, которая как песок – ничего приличного на ней не построишь.
Но возражать и спорить было совсем уж глупо.
15.
– Ну что, готов к подвигам? – поинтересовался Дима, когда старенькая, обшарпанная "Иволга" тронулась с места.
– Надеюсь, – протянул я. – Надеюсь, что Господь поможет.
– На Бога надейся, а сам не плошай, – изрёк невысокий худенький Миша, наш водитель и прочая-прочая-прочая.
– Тогда погнали. Ты не смотри, Санек, что машинка у нас невзрачная. Это с виду только, а на деле – зверь. Супругу-то в Ярославль отправил?
– Угу, – кивнул я. Незачем было описывать, чего мне это стоило.
Лена сначала громко недоумевала, затем тихо истерила, после истерики – подкатывалась ко мне, желая выведать ну хоть какие-то детали. Ну хоть намёком, хоть что-то. Следующая стадия – ледяная обида: неужели я настолько низко её ставлю, что совершенно не доверяю. И лишь под конец – деловитое согласие, сбор нужных вещей. И утром – встали в пять, в полной тьме – осторожный поцелуй. Потом мы друг друга перекрестили, и она выскользнула за дверь. До вокзала почти час.
Я, конечно, досыпать уже не стал. Пил чай, вдумчиво читал утреннее правило, и секундная стрелка казалась мне сонной мухой. Которая почти рифмуется с мукой.
В половине седьмого запиликал сигнал комма. Я нервно глянул на экран – звонил Дед.
– Утро доброе, Саня, – слышимость была отвратная, будто в прошлом веке. – Не спишь уже? Я просто что хочу сказать – ты не вибрируй, всё хорошо будет.
– Дед, – сдавленно произнёс я, – что-то случилось?
– Да всё нормально, Саня! Решил вот позвонить, настроение тебе поднять. Мы, наверное, встретимся скоро, тогда уж и поговорим не спеша. А сейчас некогда, извини.
И красный значок отбоя.
Тут я вспомнил настоятельную рекомендацию Димы и вынул из комма батарею. Странный, конечно, звонок – Дед вообще сам звонил крайне редко, в основном я ему. Но мало ли… Дед, кстати, прав: потом пообщаемся подробнее. Интересно, в этом Китеже 7G-связь действует?
– За Лену не боись, её в лучшем виде встретят, – заявил Дима. – А вот нам удача не помешает. Тем более и погода… Видишь, чего творится…
Творилось и в самом деле неладное. Казалось, рассвета сегодня вообще не будет, хотя по календарю солнцу полагалось уже встать. Но всё небо затянули тёмные тучи, готовые в любой момент разразиться снегопадом. А судя по настроению ветра, это будет не просто снегопад, а настоящий буран.
– Но пока что действуем по прежнему плану, – помолчав, сообщил Дима. – А если что, будем решать по обстановке.
После этого никто уже ничего не говорил. Миша врубил музыку – хор Донского монастыря. И это вроде было именно что нужно – настройка души происходит, объяснил бы Дед. "Благодать, Саня, – говорил он, – всегда рядом. Её не бывает больше или меньше. Но вот мы её по-разному впитываем, в разные моменты. Вот смотри, ведро с водой. Кинь туда губку, и сразу вся намокнет. Кинь деревяшку – сверху намокнет, а внутри нет. А пластмассу кинь – и нисколько не впитает. Вода одна и та же, материалы разные. Ну вот и мы, люди, так же. И даже один и тот же человек в разные моменты по-разному. Чтобы душа благодать приняла, её настроить надо. Для того мы и молимся. Это ж не Богу нужны наши правила утренние и вечерние, а нам самим. Поэтому и надо, хоть и не хочется".
Кажется, мне было тогда лет восемь, или девять.
Но всё-таки душа сейчас просила другого. Не супа, а конфет. Колыбельной хотелось, про дальнюю дорогу, романс сверчка и увядающую красотку. Колыбельной, которая стала для меня, по выражению Деда, стержневой.
Он сам не ожидал такого эффекта, когда впервые спел её мне, четырехлетнему. Ещё, ещё! – требовал я. Деду раз пять подряд пришлось в тот вечер её петь. И с тех пор уже – постоянно. Самым строгим наказанием было для меня укладываться спать без Деда и его гитары. Баба Маша, конечно, тоже принимала участие – и песенки пела, и сказки рассказывала, но это совсем другое.
Дед вообще любил петь – когда я стал постарше, он рассказывал, как в юности ездил по лесам на слеты авторской песни, как встречался со знаменитыми в давние времена бардами. Меня тогда ещё поразило, что никто из ребят в классе не знал этих имён – Никитины, Туриянский, Лорес… Надо мной даже смеяться пробовали, и пришлось пускать в ход кулаки – за что получил от Деда по полной.