Можно подумать, что Митя был по характеру рационалистом, черствым сухарем и человеком, лишенным эмоций. Ничего подобного! Ему как раз не хватало логики. Чувственное восприятие было в нем главным, а эстетика математических преобразований давала истинное наслаждение. Об этом говорит хотя бы такой факт. Наряду с различными теориями, постулатами, теоремами и правилами, почерпнутыми из учебников, он вводил в свой аппарат познания совершенно посторонние вещи, не имевшие никакого касательства к науке. Ну, например, березовую рощу, о которой говорилось, или дивертисмент Моцарта для струнных, или тропинку из Кайлов в Коржино, или стихи Пушкина, или даже памятный ему школьный вечер, на котором случилось… На котором что-то важное случилось, одним словом.
Трудно объяснить, как это сочеталось с интегралами, уравнениями и операторами. Очень грубо представить можно так. Митя прикидывал в уме новую работу, намечал математический путь и одновременно загадывал то ощущение, которое хотел получить в результате работы. Это могло быть ощущением березовой рощи или ощущением юношеского воспоминания. И он настойчиво его добивался, хотя чаще всего ощущение получалось приблизительным и неполным.
Вряд ли такой метод был строго научным. Скорее, он был поэтически-научным, если можно так выразиться. Но он соответствовал Митиной индивидуальности. Митя уже давно пришел к мысли, что, только внеся в работу свою индивидуальность, а не стараясь делать "как все", можно добиться мало-мальского успеха.
Вообще, надо признать, Митя был индивидуалистом. Это слово, как правило, имеет отрицательный оттенок и противопоставляется слову "коллективист". Митин индивидуализм заключался в том, что Митя хотел делать сам и по‑своему. Он избрал для себя трудный путь, а его индивидуализм был безвреден. Во всяком случае, вреден не больше, чем индивидуализм собирателя марок или спортсмена, мечтающего о победе.
Но почему Митя избрал эту область? Так ли уж важно знать все об устройстве мира? Можно спокойно прожить и без этого.
Разные могут быть объяснения. То ли Митя почувствовал, что сможет, то ли самоутверждался таким странным путем, то ли укрывался в своем предмете, подобно улитке, укрывающейся в раковине. Может быть, Митя боялся, что, столкнувшись с трудностями иного порядка, чем математические и физические, он спасует перед ними? Тоже возможно… Тут-то он шел ва-банк, замахивался на великое, и в случае проигрыша никто не упрекнул бы его в неудаче. Что ж, и не такие умы терпели здесь поражение. А в случае выигрыша… В случае выигрыша Митя получал ослепительную возможность оставить свое имя, остаться после себя. Возможность эта чрезвычайно заманчива.
Скорее же всего, Митя чувствовал долг, что-то вроде обязанности - сделать свое дело. Сделать то, что может только он, а если не сделает, то этого уже не сделает никто. Митя замахивался на вершину, но кто знает, чего он мог достичь на пути к ней?
Он был уверен в себе. Однако уверенность так тесно соседствовала с сомнениями, что непонятно, как это могло уживаться в одном человеке. Вот и в момент приезда в Коржино Митя был в страшной растерянности, потому что только что потерпел провал, потратив почти год на одну работу, которую считал главной и посредством которой надеялся найти путь. Ничего не получилось, все пошло прахом. Результат, правда, был, - но что это за результат? Во-первых, он был не нов принципиально, а во-вторых, путь, которым Митя рассчитывал идти дальше, вдруг оказался закрытым, полностью исчерпанным. Там был основательный тупик на манер железнодорожного, перегороженный доской в полосочку и с красным фонарем. Никакой березовой рощи, никакого дивертисмента!
Митя надеялся здесь, в отпуске, на лоне природы, немного остыть и поразмыслить, какой путь избрать теперь. Выбор пути с каждым годом сужался. Митя уже достаточно перепробовал. Однако по-прежнему был полон решимости, потому и привез в Коржино чистую тетрадь в красной обложке, которую надеялся заполнить новыми выкладками.
В тот день, после злополучного похода в лес и чистки грибов, Митя ушел в светелку, прихватив тетрадь, застелил стол чистой газетой, уселся на кровать и написал на первом листе исходные уравнения, с которых он начал десять месяцев назад. Их вид опечалил Митю. Вдруг показалось, что ничего не сделано, полезли мысли о ненужности его занятия не только для человечества, но и конкретно - для его семьи. Митя упал спиной на матрац и уставился в оклеенный газетами потолок, обильно засиженный мухами. За этим занятием его застал Витька, который просунул голову в дверь и улыбнулся с затаенной и не совсем понятной гордостью.
- Ты куда ж это пропал? - спросил Митя, повернувшись к нему.
Витька улыбнулся еще таинственнее.
- Мы чуть не заблудились, - продолжал Митя.
Вместо ответа Витька извлек из-за спины полную корзину грибов.
- Молоток! - иронически сказал Митя.
Витька, осмелев, зашел в светелку и, подойдя к столу, уставился на исписанную формулами страницу. Он изучал ее с минуту, забыв согнать с лица улыбку, а потом хрипло спросил:
- Это что у вас?
- Это, видишь ли, уравнения движения с релятивистской поправкой, - объяснил Митя.
- А зачем они?
- Чтобы знать, как движется частица в четырехмерном пространстве, - засмеялся Митя. Разговор начал его забавлять.
- Какая частица? - упорно продолжал Витька.
- Ну, в данном случае, с полуцелым спином.
Витька задумался, а потом вдруг извлек из корзины какой-то гриб и протянул его Мите.
- Этого гриба знаете? - спросил он.
- Этого гриба называется белый, - парировал Митя.
- А вот и не белый, а ложник, - сурово сказал Витька, сразу потеряв к Мите всякое уважение. - Вы его лизните, лизните!
Митя неуверенно лизнул и почувствовал на языке горечь.
- Я показать принес, чтобы вы их не брали, - сказал Витька и, размахнувшись, выбросил гриб в открытое окошко. - Движения! - снисходительно сказал он и улыбнулся с видом полного превосходства.
Он поставил корзину у кровати и пошел к выходу.
- Эй, а грибы куда? - спросил Митя.
- Мне ни к чему. Берите, - ответил Витька, не оборачиваясь, и удалился.
Митя придвинул к себе тетрадь и с минуту смотрел на уравнения, дожидаясь оживления мысли. Он ненавидел такие минуты начала работы, особенно когда начинал после некоторого перерыва. Создавалось впечатление, будто в голове все ссохлось и омертвело. Глаза тупо смотрели на бумагу. Ощущение собственной бездарности было полнейшее.
"Ясно и ежу, - говорил сам себе Митя, - что ты, Богинов, дилетант и недоучка без особых способностей. Ты просто осел! - продолжал Митя, постепенно свирепея. - Над тобой уже Витька смеется. Ишь ты, тетрадочку привез, уравнения нарисовал, профессор! Ну давай, давай что-нибудь! Ну замени переменные хотя бы… А зачем? Да так просто. Своего рода графомания… Взялся за гуж - полезай в кузов. Назвался груздем - не говори, что не дюж. Виньетку хотя бы нарисуй, крючочек, женскую ножку. Даже этого не можешь, кретин!.."
Так распалял себя Митя и сопел, склонившись над тетрадкой, пока вдруг его перо не вычертило само собою сначала голову коровы с кривыми острыми рогами, потом рядышком оси координат, а в них какие-то траектории - и перо забегало по бумаге, изображая буквы и цифры, а в голове установилось плавное и свободное, как дыхание, течение мысли, ради которого единственно и существуют различные интеллектуальные упражнения, ибо оно дает возможность изредка чувствовать себя человеком.
Глава 5
Кризис миновал. Поздние гости. Письмо. Инцидент за столом. Снова голоса
Митя засиделся за тетрадкой до вечера. В светелку вошла Аня и позвала ужинать. Митя потянулся и удовлетворенно похлопал себя по груди. Затем он перелистал шесть исписанных страниц, повторяя рассуждения от начала до конца, а в некоторых особо удачных местах улыбаясь. Аня присела на кровать и терпеливо смотрела на формулы, в которых не понимала ничего. К счастью, она понимала Митю, что было для него гораздо важнее.
- Кажется, в этом что-то есть, - резюмировал Митя. - Башка еще варит… Ведь правда - я не совсем дурак?
Аня молча улыбнулась. Она знала наизусть все слова, какие говорил сейчас Митя. Так он говорил всегда, начиная какую-нибудь работу, когда ему нужно было почувствовать уверенность и утвердиться. Аня знала также, что к концу выкладок Митя будет все неувереннее, а потом и вовсе станет угрюмым и разбитым, закончив труд. Для равновесия Аня подшучивала над мужем вначале и успокаивала в конце. Кроме того, она была личным секретарем Мити. Закончив работу, получив результат и убедившись, что он не столь глобален, сколь замышлялось, Митя обычно терял всякий интерес к исписанным листкам. Тогда Аня заставляла его переписать работу набело, а затем брала ее на службу, где перепечатывала на машинке и вписывала формулы. После этого работа с титульным листом, на котором значилась Митина фамилия, благополучно складывалась в специальную папку.
- Зачем это тебе? - спросил однажды Митя.
- Я покажу Малышу, когда он вырастет.
- А если он ничего не поймет? Кто тебе сказал, что он будет физиком?
- Шизиком… - засмеялась Аня. - Ты очень глупый, Митя. Он поймет, что ты жил. Жил!.. Понимаешь? Иначе что же от тебя останется? Костюм?.. Он просто выйдет из моды.
Впрочем, одну работу она заставила отослать в журнал. Ее, к удивлению Мити, напечатали и прислали оттиски. Только потом он понял, что Аня сделала это в тот момент, когда Митя был близок к отчаянью. Оттиски обрадовали его, как ребенка. Он перечитывал статью сто раз, несколько оттисков подарил друзьям и уже хотел было послать новую статью, но Аня сказала:
- Митя, это же несерьезно. Ты собираешься коллекционировать бумажки?