Трансперсональный опыт, обретаемый в ходе глубинного исследования психики, свидетельствует, что границы между человеком и остальной вселенной не неизменны; при глубокой саморазведке индивидуального бессознательного происходит нечто, по своему эффекту напоминающее лист Мёбиуса. Индивидуальное развертывание психики оборачивается процессом событий, происходящих в масштабах целого космоса, раскрываются связи между космосом и индивидуальностью. Для персонажей Лавкрафта лист Мёбиуса разворачивается, если можно так сказать, в обратную сторону: обращение к космосу, попытки овладения его тайнами и мудростью ввергают их в глубины собственного бессознательного. В этом смысле образ звездных небес, некоей области космической мудрости, и является у Лавкрафта визуализацией особой природы бессознательного. Эту его природу, практически в тех же образах, схватывает интроспективная интуиция, сознание, направленное на самое себя, например, в психомифе Урсулы К. Ле Гуин "Звезды внизу": "Звезды, отраженные в глубокой воде… золотой песок россыпью в черноте земли". Хотя и психомифы Ле Гуин не представляются уже собственно литературой, поскольку призваны решать не чисто эстетическую задачу, все же в данном случае речь еще идет об интуиции художественной. Но вот то, что здесь является метафорой, дается как актуальная реальность в опыте-переживании другого порядка: "…в глубине своего существа мальчик знал, что уже обладает той свободой, которую ищет. Это открылось однажды ночью, когда ему едва минуло девять лет. В ту ночь небо со всеми своими звездами вошло в него, повергнув его замертво наземь", - читаем в жизнеописании одного из современных индийских Учителей. Высоты оборачиваются глубинами, и герои Лавкрафта завязают в "тине глубин" ("Я погряз в глубоком болоте" - Пс. 68: 3), в порождаемой умом грязной жиже греховных мыслей, во тьме своего бессознательного. И стремятся они, как правило, во все большую тьму и глубь, не в состоянии, очевидно, противиться соблазну зияющих высот, парадоксов психики. Одного за другим начинает их влечь назад, в прошлое, в лоно предков, к первоначальной нераскрытости, "по ту сторону". По воле обстоятельств или по собственной воле, они оказываются в том единственном месте, где может решиться их судьба: или в городке у моря, как в рассказе "Празднество" и "Тень над Инсмутом", или под сенью вековечных лесов, как в "Кошмаре Данвича", в повести "Затаившийся у порога" и в рассказе "Серебряный ключ". Море у Лавкрафта, как бы постоянно присутствующее на периферии зрения, - это mare nostrum с его "тиной глубин", стихия хаоса и разрушения - пучина бессознательного. Подземельными коридорами в бездны моря уходит, следуя вековому завету предков, герой "Празднества" и, став свидетелем ужасных чудес, не постигаемых телесным зрением, столкнувшись с сознанием, не стесненным костяком головы, и встретив червя гложущего, едва не теряет рассудка, потому что дневному, более косному, заполненному предметностями уму нету хода в те "нехоженые, непроходимые места".
Рэндольф Картер ("Серебряный ключ"), отличающийся от других персонажей Лавкрафта своей большей внутренней целостностью (он представляет собой не только "сознательное я", в нем как будто интегрированы и другие компоненты психики) и могущий быть названным, с некоторым основанием, alter ego автора, а не только одной из его масок, - этот Картер, разуверившись в культуре и рациональном мышлении, "излагающем действительность в точных терминах", вполне обдуманно обращается вспять, "к первоначальной нераскрытости, невыявленности, простоте и элементарности духовной жизни". Оставив городскую механизированную цивилизацию, где внутренняя жизнь природы "закрыта на ключ", он углубляется в мистический ландшафт своего детства, нисходя к общему истоку. И здесь - "плата за вход: ваш рассудок". Нужно нарушить знакомую перспективу восприятия "сознательным я", должна произойти дезориентация мира: "все забыть, все потерять, чтобы все стороны смешались, утратив свой абсолютный характер, сделались относительными, чтобы направление… движения было единственной координатой мира, и то все время колеблющейся". В поисках "внутреннего пространства" так же поступает один из персонажей Дж. Болларда: повернув несколько раз наобум, он просто теряется среди расположенных правильными рядами огромных бетонных "кубиков". Опыт, в сущности, не новый - чтобы себя найти, надо себя потерять. Когда Рэндольф Картер в лесу, "сбившись, забрел чересчур далеко", он и вернулся в дом своего детства и к себе самому - мальчику, который на десятом своем году через глубокий подземельный грот (со знаменательным названием "Аспидова нора", относящим его к области хтонического и поддерживающим мотив дерева - мировой оси, в чьих корнях таится хтонический змей) сумел уйти, опять-таки увязая в жидкой грязи "тины глубин", покрывающей дно грота, - уйти туда, где дракон бессознательного, "облюбовывающий пещеры и темные места", еще не принесен в жертву.
Замечание П. Флоренского о том, что "символы не укладываются на плоскости рассудка, структура их насквозь антиномична", как нельзя лучше описывает противостояние "этого" и "иного" мира, выстроенное по вертикали Лавкрафтом. То закрытое, без окон, пространство на колокольнице, где Роберт Блейк находит Сияющий Трапецоэдр ("Наваждающий тьму"), уводит его не только в глубины космоса, но и в пучины собственной психики; ту же функцию исполняет и другое замкнутое пространство в рассказе "Кромешные сны", где герой одержим желанием попасть на чердак с крысами, расположенный прямо над его головой. На внутреннюю соотнесенность этих замкнутых, тесных пространств, дающих, однако, выход в безграничность космоса, с тесной черепной коробкой и зияющей в ней бездной духа, намекают две метафоры, вольно или невольно реализованные в тексте. Это rats in the attic (крысы на чердаке) и bats in the belfry (летучие мыши на колокольне), аналогичные русскому "чердак не в порядке". В рассказе "Наваждающий тьму" образ колокольницы-головы дополнительно усиливается образом "громадного туловища" церкви. И в том и в другом рассказе герой с интересами и наклонностями странного свойства и, главное, постоянно мыслящий в одном направлении и тем как бы настраивающий в резонанс разные порядки бытия, проникнув в это замкнутое пространство, переживает парадоксальное состояние их сингармоничности - взаимосвязанности и взаимозависимости, - раздельно-слитое существование "этого" и "иного" миров. О том, в какие именно области духа проникает герой Лавкрафта, о том, что речь идет опять-таки о "тине глубин", дают понятие миазмы, неизменно сопутствующие подобным прорывам, ядовитое дыхание преисподней. В замечательной своей поэтической выразительностью новелле "Музыка Эриха Занна", где скрипач своей игрой порождает вибрации, стабильно поддерживающие резонанс двух порядков бытия (своего рода черный вариант одержимости музами - ведь "художник остается открытым духу, с какой бы стороны тот ни влиял на него"), злосмрадием проникнута вся улочка, на которой происходит действие.