Пустота. Только жалкие попытки наделить душой то, что было - безнадежно мертво.
Он возвращался туда снова и снова, уже надолго, одержимый идеей добиться того, что чувствовал и видел, - но все его попытки оставались пустыми потугами, бессмысленными и жалкими, точно кто-то выносил ему приговор, ставил диагноз - ты бездарен. Ты не можешь этого передать. Тебе не дано запечатлеть на холсте этого дыхания…
Можно было смириться. Забыть. Найти что-то другое, более доступное, понятное.
Но место это стало для него родным, он начинал болеть душой, если долго там не бывал.
Поэтому однажды он предложил своему четырнадцатилетнему ученику туда поехать.
К тому времени дружба их уже стала крепкой, дед доверял художнику полностью, впрочем - дед все больше угасал, истончался, точно изнутри охвачен был сиянием, небом, иногда начинало казаться, что он и сам светится, прощается с этим миром, принесшим ему столько боли и страданий.
Саша обрадовался - эти поездки он любил, особенно тянули его старые храмы, монастыри, и - чтобы непременно рядом были вода и лес… Но странно… Сначала воспротивился дед. Вернее, дед был согласен, пока художник не назвал место, в которое они едут.
Вот тут дед растерялся. Долго смотрел почему-то на черную, ужасную икону, шептал что-то беззвучно, потом очень тихо спросил - скорее ее, чем художника:
- Зачем?
Художник не понял.
- Как зачем? - переспросил удивленно. - Рисовать…
И, как-то по-глупому усмехнувшись, добавил:
- На пленэр…
- Зачем именно туда? - спросил дед.
- Там красиво…
Дед долго смотрел в окно, показалось, что в глазах у него блестели слезы, но - наверное, только показалось. Спустя мгновение дед едва заметно поморщился. Потом кивнул.
- Значит, такова Его воля, - сказал он. - Если это не искушение. Кому дано распознать? Грани так тонки… И - иной раз мы переходим зыбкую границу света и тени, не замечая даже, что темнота становится непроглядной. Нам все кажется - мы можем еще вернуться.
Художник ничего не понял из того, что сказал ему дед. Но - Саша понял. Казалось, он повзрослел, вытянулся, стал грустным. Подошел, сказал едва слышно:
- Дед… Отпусти меня, а? Я думаю, что там в самом деле красиво.
Дед смотрел на него долго, потом улыбнулся, дотронулся до его щеки и тихонечко проговорил:
- Приближается утро, но еще ночь…
Слова эти показались художнику знакомыми, отозвались в сердце нежной болью, но он тщетно напрягал память тогда, пытаясь припомнить, где уже слышал похожее.
Вспомнил позже. Когда они с Сашей приехали к руинам монастыря.
Это было осенью. Под ногами шуршали листья. Вспоминая стихотворение Тадеуша Ружевича, они брели по тропинке, вбирая всей грудью пьянящий запах леса.
- "Молча люди идут по дороге в такой необычной тревоге - не наступить бы на листья" , - процитировал Саша, и художник снова был потрясен, насколько близок его душе этот красивый, смущающийся, когда его хвалят, подросток.
"Он чувствует душой то, что я уже не могу". А он? Он уже - "взывает из глубин", из которых не выбраться никогда.
De profundis clamo ad te, Domine…
Они сами решили прогуляться, оставили машину на поляне, впереди у них был целый день.
Сказочный, осенний, теплый день. Деревья стояли, гордясь своим золотым одеянием, кое-где они были багряные, а в некоторых местах еще мелькала изумрудная зелень.
Саша вспоминал все стихи про осень, какие знал - читал их нараспев, иногда останавливался, смотрел в небо, щуря ресницы.
Художник видел, как мальчик счастлив - может быть, впервые за последнее время.
Мне прошептали ночью осенней
Как-то сухие листья:
"Бога ищите в каждом мгновенье
Вашей нелегкой жизни!"
Он почти прошептал эти строчки, и художник замер. Он не стал спрашивать, чье это стихотворение, откуда оно - он вообще не хотел почему-то признаться, что слышал эти тихие слова, слетевшие с губ мальчика.
В тот день он признался себе в том, что ему хочется, чтобы Саша был его сыном. В том, что его собственный родной Димка прост до примитивности и из него никогда не получится путного художника. А вот этот тоненький задумчивый мальчишка непременно станет великим, художник в этом не сомневался, и ему чудилась здесь несправедливость. Точно Бог смеялся над ним. Их семья, гордящаяся своей принадлежностью к интеллигенции - прадед был искусствоведом, музей существовал благодаря ему! Невольно вспоминался прадед Канатопов, этот выходец из самых низов общества, этот, как бы сейчас сказали, маргинал… "Все должно быть наоборот, - думал он. - Димка не чувствует так тонко, не видит красоты. Ему наплевать. Моим сыном должен был быть Саша".
Но в этот же момент сам устыдился своих мыслей - вспомнил про недотепу сына, который не был виноват в том, что на нем решила отдохнуть матушка-природа.
Он ушел в свои мысли, а Саша ушел от него - далеко, теперь он был уже на выходе из леса, замер - точно задохнулся… Художник ускорил шаг, подошел к нему и сам был потрясен этой, всегда величественной разрушенной церковью, сегодня ему показалось, что в этой знакомой картине появилось что-то особенное, чего раньше не было.
Лучи солнца, бережно касаясь старых, поеденных грибком и плесенью стен, не обнажали черных пятен времени - напротив, скрывали их, и стены казались белыми, а - листья, осыпавшие обезглавленную верхушку и позолоченные солнцем, создавали ощущение, что сама природа пытается воссоздать то, что когда-то разрушил человек.
Саша невольно схватился за этюдник - он стоял, пытаясь запомнить эту странную, притягивающую и в то же время пугающую красоту - в его груди рядом с восхищением почему-то рождалось чувство вины - как будто он чем-то был виноват перед этим убитым давным-давно монастырем, именно он, ему было и больно, и в то же время он испытывал непостижимую, странную легкость.
- Господи, - выдохнул Саша, когда художник подошел ближе. - Господи… Разве такая красота возможна там, где столько боли?
Они спустились, и вот уже фрагменты западной стены церкви с сохранившимся на несколько рядов кирпичной кладки порталом, остатки юго-западного и юго-восточного столбов церкви, хорошо сохранившийся первоначальный плитяной пол… Сквозь плиты пробивалась трава, остатки стен в некоторых местах поросли мхом.
Казалось, что тут никогда ничего не было - только ветер…
…А в старых храмах стены голы;
Там много места для икон,
И ветхие метут подолы полы.
И дует из окон, - почему-то вспомнил художник прочитанное где-то давным-давно стихотворение Е. Каревой. Тут стен почти не было, ветер дул свободно.
Саша наклонился, и пряди волос упали ему на лицо под ветром, который стал теперь холодным. Он убрал их ладонью, пытаясь рассмотреть, что написано на стене - там, где не сохранилось и малой частицы старинных фресок.
На стене было выбито:
рбсЬдпуз
Он невольно замер, оглянулся, боясь спросить, что это означает, боясь показаться глупым.
- Я не знаю, - ответил художник, едва заметно улыбнувшись. Ему было уже не стыдно расписываться в собственном незнании. - Кажется, это греческий. Не думаю, что тут писали бы на другом языке…
Он прошел дальше - вглубь, Саша шел за ним, сердце его выстукивало: "Тайна - страх - страх - тайна". И все-таки он испытывал восторг - он никогда еще не бывал в таких необычных местах, где кажется, что стены живые, и кто-то смотрит на тебя, следит за тобой или… ждет, когда ты оглянешься?
Он и в самом деле испытывал непреодолимое желание оглянуться - но боялся, что в самом деле мелькнет тень, и он испугается…
Художник зачем-то его еще больше решил напугать, начал рассказывать историю - как был тут раньше монастырь, а потом борцы с "опиумом для народа" добрались в тысяча девятьсот двадцать девятом году до него, заставили монахов покинуть монастырь. Те разъехались кто куда, оставив после себя обитель, кладбище, большой яблоневый сад да пару прудов. А тех, кто остался - расстреляли… Пытались монастырь сжечь - огонь не взял: пошел дождь и шел почти неделю, поэтому решили обитель пока не трогать. В Великую Отечественную монастырь не пострадал, хотя всю землю вокруг него изрыло окопами и воронками от авиабомб. Кто в 1941 году утюжил этот участок земли - гитлеровцы или красноармейцы, - неизвестно. Война пощадила обитель. Но не пощадили ее после Победы наши саперы, прибывшие подрывать монастырь. В хозяйстве потребовался кирпич, вот и решили воспользоваться монастырскими стенами.
Взрывотехники многократно закладывали тротил. Гремели взрывы, но стены обители упорно не хотели "складываться" - только отлетело несколько кирпичных глыб. В течение целого месяца саперы пытались разрушить монастырь, но все попытки приносили минимальный успех при максимуме расхода тротила. Военные плюнули и уехали.
Местные механизаторы решили отколовшиеся фрагменты стен разорвать на части тракторами - не вышло. Тогда дробить глыбы на кирпичи наняли цыган. Те согласились, но вскоре пожалели - двоих придавило. Раненые в ужасных муках умирали на глазах у соплеменников несколько часов. Погибших похоронили прямо в лесу. Табор в страхе снялся и исчез из села, посчитав гибель цыган карой свыше. Подходить близко к монастырю с тех пор цыгане боялись.